Крейсера

Тут иеромонаха обступили офицеры с «Рюрика».

— А ума‑то у вас нету, — говорили они ему. — Вам обязательно надо ехать. И чем скорее в Петербурге узнают подробности нашего боя, тем лучше для всего флота российского…

Тайком от японцев офицеры устроили меж собой совещание. Было решено известить столичное Адмиралтейство и Артиллерийский ученый комитет о своих наблюдениях, вынесенных из самого пекла битвы; о том, что половина артиллерии на крейсерах не была выбита японцами, а попросту разрушилась сама по себе при залпировании на дальних дистанциях боя…

— Наконец, — внушали иеромонаху, прося все запомнить, — взрыватели генерала Бринка оказались бессильны перед японской броней. Снабдить снаряды такими взрывателями мог только человек, желающий уничтожить флот России как боевую силу государства. Фугасное действие оказалось ничтожно, ибо в снаряде много металла, зато очень мало взрывчатки. Иначе говоря, наш флот превратили в красиво выкрашенную игрушку для парадов, а боевое значение флота свели к нулю…

— Надо записать, — волновался якут, — так я всего не запомню. Если я с такими выводами появлюсь в Питере, мне просто надают по шее и выставят за ворота, как самозванца… Нет уж! Вы, господа хорошие, все это изложите на бумажке, и пусть каждый из вас подпишется. А я отвезу.

Огрызок карандаша нашли. Встал насущный вопрос: где взять бумаги? Японцы запрещали пленным иметь бумагу. Тут иеромонах пошарил в карманах роскошного мундира, подаренного ему Фудзи, и достал пачку разноцветного пипифакса, которым не спешил пользоваться.

— Это мне Фудзи сунул, еще на «Адзумо», — пояснил якут. — Ничего страшного. Писать можно и на пипифаксе.

— Не возбраняется! — поддержал его «Никита Пустосвят», по‑прежнему щеголяя кальсонами (в ожидании, когда японцы сошьют для него на заказ хаори невероятных размеров). — Бумага есть бумага. Не все ли равно, на какой бумаге писать?

— Вы забыли, барон, что читать… читать‑то как?

— Читают так, как пишут, — огрызнулся Шиллинг.

С бароном согласились. Конечно, все делалось втайне, чтобы японцы ничего не узнали. Им ведь невыгодно (и даже опасно) любое разоблачение слабостей русского оружия — именно сейчас, в канун выхода с Балтики 2‑й Тихоокеанской эскадры адмирала Зиновия Рожественского… Конечников вспоминал: «Составляли донесение в постели, я лежал справа от Иванова, барон Шиллинг слева, они были караульными. При появлении часового японца старались всеми путями замаскировать свое занятие. К четырем часам утра наше сообщение было готово…»

— Ну а что дальше? — спросил Панафидин. — Как эту нотацию скрыть от японцев? Хорошо, если бы вы были ранены. Тогда бумажку легче всего упрятать под перевязкой.

— Сережа, — возмутился якут. — Не один вы воевали, у меня тоже ранение найдется. Только я не трезвоню о нем…

Он размотал бинт на ноге и показал свою рану.

— Побольше ваты, — советовал Солуха. — Я вам забинтую как надо. Давайте сюда ваш дурацкий пипифакс…

Николай Петрович промыл рану, между ватой спрятал секретное донесение и очень добротно перевязал ногу заново.

— Ну… господи, помоги! — взмолился Конечников.

На следующий день его, как отъезжающего на родину, изолировали от офицеров. «Грустно было, — вспоминал якут, — расставаться со своими, тем более что мне при прощании запретили даже с ними разговаривать. Под конвоем японца отвели меня на пристань и посадили на маленький пароходик, и только в пути я узнал, что он идёт в Нагасаки». Мундир у него отобрали, взамен напялили пиджак, подарили кепку. «Этого грустного путешествия мне не забыть во всю жизнь: среди чужих людей, не говорящих даже по‑английски, рядом с четырьмя гробами русских матросов, я, священник, сидел в кепочке…»

Было два тщательных обыска — в Сасебо и в Нагасаки. Конечникову велели развязать рану. Он развязал, а вату держал в руке. Ему сказали, что вата уже грязная, надо бы заменить.

— Вата еще чистая, — ответил якут по‑японски…

***

Лагерь в Мацуями был размещен в сараях барачного типа, сколоченных из досок; потолков не было, а крыши соломенные, и, когда задувал ветер с моря, японская солома тоскливо шуршала над головами спящих, навевая печальные сны о России, где соломы тоже хватало. Окна были заклеены бумагой. Для офицеров поставили кровати, а матросы спали на земляном полу. Завтрак начинался с чая, к которому давали хлеб, яйца и масло. Обед состоял из трех блюд, очень дурно приготовленных, но обязательно с мясом, что удивляло пленных, ибо они знали, что сами‑то японцы сидят на рыбе. Армейские чины, попавшие в плен при Тюренчене, оставались в своих сапогах, а морякам, имущество которых погибло с кораблями вместе, японцы выдавали соломенные сандалии, в каких ходили крестьяне.

— Вообще‑то, — рассуждал «Никита Пустосвят», облаченный в новое хаори, — нам с этими Гаагскими конференциями здорово повезло. Самураи из шкуры вон лезут, только бы доказать миру, что они приобщились к достижениям европейской гуманности… Сережа, а Вольтер у них был? — спросил барон.