Крейсерова соната

Увидел - комната с широкой кроватью. На полу - голый худенький мальчик, тонкая шея, пугливый хрупкий хребет, раскрытые в ужасе глаза. Над ним навис здоровенный голый мужик с волосатой грудью, обезьянними кривыми ногами, красным слюнявым ртом. Чуть в стороне, тихо улыбаясь, присел старик с гнойно-слезящимися глазами, венозными голубоватыми пальцами, на которых блестел золотой перстень. Тут же установил треногу с телекамерой ловкий оператор, готовый снимать мерзкую сцену соития. Лежали кассеты с отснятыми, готовыми к продаже сюжетами. Тайная мастерская по производству детской порнографии размещалась за красивым благородным фасадом. Как каракатица, поселившаяся в центре Москвы, источала в мир кромешную тьму.

Плужников, качнувшийся, было, в сторону, был поражен увиденным. В нем взбухли жилы, наполнилось ненавистью сердце. Он двинулся к особняку, исполненный яростного стремления, с каким идут в атаку. Темное пламя лизало его, дуло испепеляющим черным огнем, выжигало глаза, впивалось в сердце. Одежда на нем горела, тело покрылось ожогами, но он шел навстречу стреляющей тьме, раздвигая ее, чувствуя, как она ударяет в грудь подобно стенобитному орудию.

В подъезде стояли охранники с нарукавными наклейками "секьюрити". Попытались не пустить Плужникова, но он мановением руки отшвырнул их в разные стороны, по мраморной лестнице взбежал на второй этаж, отыскал ненавистную дверь, распахнул. Голый мужик волосатыми лапищами ощупывал тонкие плечи мальчика, дышал ему в хрупкую шею. Сладострастный старик на кресле раскрыл слюнявые губы. Оператор бойко крутился, наведя на постель глазок телекамеры.

Плужников возник на пороге в грохоте и свисте лопаостей, как если бы ворвался боевой вертолет с подвесками бомб и снарядов, грохоча орудием, долбя пулеметом, наполняя комнату вихрями винтов. Ярость и сила удара опрокинула треногу, расплющила телекамеру. Он выхватил мальчика из косматых лап насильника и отнес туда, где на теплом морском берегу когда-то размещался детский лагерь "Артек", оставил его перед клумбой ароматных цветов. Сам же вернулся в особняк, где звучала сирена тревоги и трое растлителей ползали по полу, оглушенные внезапным ударом.

Ненависть к ним Плужникова была непомерна. Божественные негодующие силы делали его орудием возмездия. Он вперил в поверженных мстящий взор. Из рассыпанных кассет выскочили три косматые узкомордые крысы, с разбега впились в голого насильника, обмочившегося старикашку, вертлявого оператора, пробили заостренными рыльцами их животы, поселились в желудках. Те дико возопили от боли, стали покрываться шерстью. Лица их превратились в крысиные морды. У каждого вырос голый скользкий хвост. Огрызаясь, скаля усатые морды, они выпрыгнули из окна, громко шмякнулись на асфальт, побежали по переулку к набережной, цокая когтями. Перемахнув парапет, плюхнулись в реку, насмерть испугав подвыпившего бомжа, который принял их за хмельные кошмары.

Плужников, страшно усталый, словно прожил за эти минуты десятилетие жизни, вышел из особняка, слыша истошный вой сирены, на который уже выныривала милицейская машина с мигалкой, устало побрел по городу.

У метро "Парк культуры", где Садовую пересекала дуга эстакады и два автомобильных потока неслись как блестящие шарики в обойме подшипников, Плужников остановился среди киосков, уютных магазинчиков и лотков, окружавших помпезный вход в метрополитен. Было людно, торговали цветами, раскупали газеты, пили из горлышка пиво, жевали сосиски, торопились к каменным аркам с померкшими сталинскими барельефами, кидались вслед отъезжавшим троллейбусам. Плужников остановился у небольшой очереди перед киоском, где пестрело множество банок, бутылок, флаконов, пакетов с соками. Через туманную, наполненную непрерывным скольжением Садовую виднелись ампирные Провиантские склады. За эстакадой как дрожащая размытая струна серебрился Крымский мост. На проспекте, куда уносился вихрь машин, чудесно цвела хамовническая Никольская церковь, напоминавшая осеннее златоглавое дерево.

Плужников стоял, испытывая странное воодушевление, нежность к неподвижным, прислоненным одно к другому строениям, благодарность к незнакомым, окружавшим его людям, живущим в одно с ним время, говорящим на том же, что и он, языке.