Крейсерова соната

Все множество наполнявших храм существ скакали, танцевали и прыгали. Две утки, бывшие в миру депутатами, отплясывали рок-н-ролл, перебрасывая друг друга через головы. Мокрая скользкая рыба, притворявшаяся в миру журналистом Каруловым, танцевала "степ", ловко переставляя хвост, старясь задеть плавниками шелестящую над ней стрекозу, которая сбросила с себя личину советницы Президента по правам человека. Жаба лобызалась с павлином, морская свинка целовала взасос серую цаплю, а та вложила свой клюв в уста дворовой собаки, и все они водили хоровод "Летка-Енька", подпрыгивая и подымая, у кого были, хвосты. Скопище булькало, чмокало, хлюпало, совокуплялось и метало икру, откладывало яйца и высиживало птенцов, бегало с сачком, кололо вилами, окуналось в прорубь, ело суп из несвежей требухи, испражнялось, портило монеты, агитировало за партию "Единая Россия", читало вслух Баяна Ширянова.

Счастливчик танцевал вместе со всеми, опьяненный волшебным напитком, сжимал в объятиях большую свинью с белесой щетиной, мокрым рылом и множеством дряблых, по всему животу, сосков.

Плужников, оставаясь дома, испытывал ужас от совершавшегося где-то поблизости невиданного злодеяния. Страдало все - каждая его клеточка и капелька крови, любая возникавшая мысль, всякое прилетавшее ощущение. Страдал воздух вокруг него, распадаясь на составные частицы. Страдало небо за окном, посуда в буфете и самая малая, пролетавшая по комнате пылинка. Он выглянул за окно, туда, откуда как буря летела беда. Край соборного купола, еще недавно золотой, теперь был черный, словно пробоина в небе, и в этой ночной дыре жутко мерцали падающие звезды, туманились и гасли созвездия.

Плужников погибал. Он не мог понять природу зла, не ведал, как с ним бороться. Взглянул на свои запястья - на них были порезы и оттуда сочилась кровь. Испытывал мучительную резь в ногах, в подколенных сгибах, брюки стали липкие и горячие.

Он чувствовал, что погибает, а вместе с ним погибает осенний город, в котором где-то близко, с почтовой сумкой через плечо, идет его Аня. И не зная, как победить несчастье, не имея слов для молитвы, владея лишь единственным даром, которым был связан с райской и земной красотой, он сел рисовать. Сочащимися кровью руками раскрыл альбом, окунул кисть в заветный стакан с водой, макнул в пахнущие медом краски.

Он рисовал чудесный осенний лес в неярком туманном солнце, бегущие врассыпную вереницы сыроежек, лисичек, моховиков под деревьями, рисовал грибника с лукошком, в котором лежали боровики с шоколадно-коричневыми шляпками, бархатно-оранжевые подосиновики, нежно-розовые волнушки, большой, перезрелый, пластинчатый груздь. Грибник был молод, желтоволос, с наивными голубыми глазами. К нему слетались из леса, рассаживались по елкам красные птицы, набившие зобы спелой черемухой и рябиной. Птицы готовились в дальнее странствие, прощались с грибником, на птичьем языке благодарили его за теплое лето и за вкусные ягоды.

Плужников завершил рисунок. Теряя последние силы, поднял его за влажные уголки, поднес к окну, заслонил черную пробоину в небе.

В храме, где продолжалось неистовство и в срамные пляски пустились вылезшие из зарослей иконостаса языческие боги - мохнатые фавны, грудастые нимфы, яростные похотливые кентавры, блудливые голозадые купидоны, - восседавший на престоле царственный красавец в алмазах поднял кубок с сатанинским напитком, желая напоить нежную, целующую его змею, понес кубок, и рука его внезапно дрогнула. Он уронил ритуальный сосуд. Тот упал на пол, магический отвар пролился на мраморные плиты, запылал синим огнем, стал растекаться жалящими, прозрачно-голубыми ручьями. Все, кто плясал, оказались в огне. На них горела щетина, дымились перья, оплавлялась чешуя, обугливались копыта, с истошными воплями кинулись к выходу, закупоривали проход, поджигая друг друга, иные застревали в оконных проемах, напоминая дымящиеся ватные тюфяки и одеяла. Царственный красавец скривился от муки, становясь чудовищным горбоносым сморщенным уродом. Тот превратился в огромного складчатого слона, затем - в ветряную мельницу, а та - в чернолицего Патриарха-эфиопа, который выкрикивал на древнеэфиопском наречии одно-единственное ключевое слово: "О-о-о-о!.." Через весь храм, врезаясь и исчезая в окне, пронесся Маг Томас Доу, сгорбив волосатую спину, прижав к заостренному подбородку костистые колени, распустив кожаные, перепончатые как зонтик, крылья. Он улетал в Космос, на челнок "Колумбия", откуда и прибыл на московские торжества.

Счастливчик в обгорелом пиджаке выскочил на воздух, где уже ревели пожарные машины, расторопные пожарные раскатывали асбестовый рукав, включали огнетушители. Сам подставил себя под пышные хлопья пены. Когда огонь был погашен, с пятнами сажи на лице, побледневший, но не утративший своей обычной иронии, появился Модельер, взял Счастливчика под руку и повел к бронированному "мерседесу".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ