Крейсерова соната

В центре карусели, мощный и покатый как скифская баба, с каменной головой, без шеи, переходящей в громадное тулово, возник мясник Микита: в клеенчатом фартуке, с волосатой грудью, с желтой толстенной цепью, протягивал ручище навстречу бычьей туши, в кулаке блестел нож, легким, нежным движением проводил ножом по звериному брюху, от белесого паха с набухшими черными семенниками, вниз, до самого горла. Шкура раскрывалась, словно расстегивалась молния. Под темным шерстяным чехлом возникала алая подкладка. Мясник Микита упирал толстенные ноги в кафельный пол, принимал на нож плывущих на него быков, расстегивал их, делая надрезы вокруг головы, у копыт, и они раскрывали свое красное исподнее платье. Приторно-сладкий тенор, весь в томлении, выводил: "Я люб-лю-у вас, О-ольга-а…"

К расстегнутым тушам подбегали расторопные мужики, хватались за кромки шкуры, сильно дергали вниз, рвали, повисали на шкурах, сдирали трескучие кожи, помогая ударами кулаков, засовывая ладони в горячие парные промежности, отрывая жилы и пленки, сволакивали шкуры и шмякали их оземь, словно дымящиеся мокрые комья. Голые быки, растопырив копыта, с литыми, розово-коричневыми мускулами, в сплетении голубых и белых жил, с сахарными хрящами, качались, словно свешивались из неба, стараясь дотянуться до пола высунутыми языками. А их охватывали, дубасили, насиловали разъяренные потные скотоложцы. Раскатистый, могучий баритон, похохатывая, наяривал: "Как во го-ро-де бы-ло во Ка-за-ни-и…"

Вокруг быков метались полуголые люди, то ли мясники, то ли жрецы, приносящие жертву плотоядному неутолимому богу. Мужики в галифе принесли электропилы. Звонкие зубчатые диски приближались к изогнутым рогам, касались на мгновение, обрезали как сучья. Летели опилки, рога падали. Их обрубки торчали из бычьих лбов, рядом с мохнатыми ушами и выпученными как фиолетовые чернильницы глазами. В руках мясников появились заточенные черпачки, напоминавшие обувные рожки. Ловкими, с поворотом, движениями они вонзали инструменты в глазные яблоки быков, поддевали, вычерпывали. Вырванный глаз мгновение висел на хромированной ложке, огромный, с черным зраком, окруженный белым пузырем с красными, выдранными из мозга корешками, а потом плюхался в подставленное ведро. Жестяное ведро наполнялось глазами, становилось зрячим. Со дна его глядела бычья жизнь в непонимании мира, который сначала ее сотворил, а потом так страшно убил. Оперный певец неутомимо разливался в руладах: "Ле-эль, мо-ой Ле-эль, Ле-эль па-сту-шо-ок…"

Ворвалась ватага с топорами, набросилась на плывущие туши, стали врубаться в кровавые тела, рассекали с хрустом ребра, раскраивали позвонки, превращали каждого четырехного зверя в двух двуногих, рассеченных по оси симметрии. Все мешалось, колыхалось в розовом дурмане. Звенели цепи, хрястали топоры. Звучали дивные арии Верди, Пуччини, Чайковского, Бородина.

И вдруг, среди обвисших, с перерубленными ногами и вываленной требухой туш появился Плинтус, голый, вниз головой, на крюке, качался, окруженный бычьими телами, уродливый, свесив ручки, выкатив мертвый зоб, выпучив желтую грыжу. Мясник Микита полоснул его ножичком сверху вниз, подставляя таз под жидкие внутренности.

Следом на крюке проплыл Эскамильо, худосочный, с тощими ногами и впалой грудью, лишенный всей своей привлекательности. Микита махнул ножичком, и голова тореадора покатилась по кафельному полу.

В красном парном пространстве, словно рожденный из бычьей крови и слез, возник огромный, пульсирующий электронным столбцом рейтингомер с трепещущей электронной цифрой "88". Под дикую торжествующую песню: "Комбат-маманя, маманя-комбат…" - белоснежный экран опустился, отделяя от мясокомбината ошалелых, потерявших дар речи дипломатов.

Модельер мрачно улыбался, вытирая башмаки о черный фрак Плинтуса.

Плужников проповедовал на Красной площади с Лобного места. К нему подходили несмелые гости столицы, явившиеся из захолустья подивиться на чудесные купола и соборы, москвичи, не пропускавшие случая оказаться среди просторной любимой площади, где брусчатка похожа на черную икру с серебряными точками солнца, а розовые зубчатые стены дышат, словно заря. Тут были несколько иностранцев, не понимавших языка, но, на всякий случай, щелкавших своими японскими цифровыми фотокамерами. Подошли молодожены, она - вся в белом, а он - в костюме, с красным цветком, из веселого любопытства, полагая, что, должно быть, мужчина дает концерт. Подошли бабушки с детками, желавшие, чтобы внучки сначала увидали, а потом нарисовали сказочный собор Василия Блаженного.

Плужников, опираясь на седой камень Лобного места, обращался к народу, повторяя на разные лады:

- Братья, любите Россию… Краше и добрее ее нет на земле… Кто любит Россию, тот угоден Богу… А кто душу отдаст за Россию, тот будет в Раю… Кто любит Рай, тот любит Россию… А кто любит Россию больше себя, тот уже здесь, на земле, - в Раю!..