Кремль

Блоха, сотворив истово молитву, запалил волглую солому под клеткой Ивашки. Солома задымила бело и густо. Ивашка бросился на дубовые колья, которыми были забраны стенки клетки, с диким воплем и с вытаращенными глазами стал их трясти. Но колья не подавались. Вонючий дым стлался в морозном воздухе, точно нехотя цепляясь за лед, за берега, за занесенные снегом крыши… И так же за все цеплялись нечеловеческие крики, которые вместе с дымом ползли во все стороны, тревожа души людей соприкосновением с чем-то непонятным, потрясающим, таким, чего никак не должно быть…

Вассиан стоял на выступе Тайницкой башни, неподалеку от фрязей. Иноземцы примолкли и тупо, исподлобья смотрели на бледные, косматые огни, точащие удушливый дым. Запахло чем-то отвратительным и страшным. Вассиан содрогнулся, и его бледное под черным клобуком лицо подернулось в гримасе ненависти и отвращения. Его, как всегда, злые думы сливались теперь все в одну: чего же стоит в дыму таких костров жизнь? Почти до седых волос прожил он в каком-то странном ожидании, что вот-вот должно произойти что-то и изменить все. Но ничто не приходит, и ничто не меняется. Смысл всего в том, что нет ни в чем смысла, а только глупость беспредельная да злоба. «Иосифляне» торжествуют теперь, конечно, но, если бы он сам, Вассиан, имел возможность, он посадил бы их в такие же вот клетки и с радостью запалил бы на глазах у всех…

«И как это никто не разглядит, что жизнь – это только вековечный обман?.. – думал он. – А все верят в нее, орут вон в дыму, как звери, рвутся из пылающих клеток… Куда?»

И мнилось ему, что весь мир – это такая вот глупая клетка, что так же бесплодно рвутся из нее куда-то заключенные в ней сердца и что вонь от этого костра жизни так же омерзительна, как и эта… И, дивясь, он знал, что, если бы его посадили так там, на реке, в клетку и зажгли бы, и он так же бы выл и рвался бы вон… А-а, затихли уже?.. Ну, тем лучше!.. Но какая вонь, какая вонь!.. Да и всегда все, что от человека на земле остается, – это вонь.

Он зябко передернул плечами. Фрязи, переговариваясь низкими голосами, пошли домой. Но народ, точно околдованный, мерз, топтался с ноги на ногу, но не уходил. Никешка и Блоха, вместе с другими, усердно подгребали головешки, чтобы чище догорало. Какой-то дьяк сердито ругался на них, что они что-то не так сделали. Против Тайницкой башни стояла со своими внуками княгиня Голенина, сильно постаревшая, но все такая же дотошная.

– Какое такое мнение?.. – говорила она. – А сами-то они нешто во всем согласны? Чего ни спроси, всякий по-разному говорит. Я уж и спрашивать их перестала. Помните светопреставление-то?.. Это все для того, чтобы общий народ припугнуть, чтобы он во всем их слушался…

В Кремле, останавливая богатых торговых и бояр, ныл и причитал Митька Красные Очи. Большинство подавало – одни из жалости, другие потому, что так указано для обеспечения себе хорошего места за гробом, третьи из боязни, что урод облает неподобною лаею. Вассиан издали заметил Митьку и свернул в сторону: больно ему было, что эта образина была в его памяти неразрывно связана с милым образом Стеши и – Андрея, друга детства. Где-то она теперь, горемычная?..

В тумане уныло звонил колокол Вознесенского монастыря.

– Хоронят, что ли, кого? – рассеянно спросил Вассиан какую-то пожилую монахиню у входа.

– Инокиню одну нашу хоронят, отец. Мать Серафиму…

Вассиан вздрогнул и, низко опустив голову, пошел дальше…

Эпилог

Радуется купец, прикуп створив, и кормчий – в отишье пристав, и странник – в отечество свое пришед, – тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Тако же и аз, худый, недостойный и многогрешный раб…

Лаврентьевская летопись

Прошли года…