Кремль

И во всем его тоне было что-то, что трогало и умиляло… И когда отец Григорий, успокоенный, ушел, маленький боярин вышел в сад. Над яблонями с веселым, подмывающим визгом носились в вечереющем небе черненькие стрижи. Над ними, за ними, глубоко в синеве нежной таяли белые облачка и все более и более золотились закатными огнями. За садом заливные луга расстилались, в которых скоро покосы веселые зашумят… В смущенной душе светлой волной поднялось умиление. Тучин, посмотрев округ, нет ли кого, припал вдруг, по обычаю нововеров, в чаще вишенника для исповеди к груди Матери-Земли.

– Прости, Родимая, – закрыв глаза и чувствуя, как жгут их слезы умиления, истово прошептал он, – меня, недостойного сына Твоего, за то, что часто я оскорбляю Тебя волею и неволею, помышлением нечистым или неразумным, словом скоропоспешным, делом малосмысленным, которое первому же мне ни на что не нужно… Тяжко, Родимая, Тебе носить нас с суетою нашей кровавой, едки Тебе слезы наши грешные, тяжки грехи наши смрадные – прости меня… Прости медлительность мою в отказе от благ мирских – они давно уже только тяжкая обуза для меня, но не найду я вот, неразумный, как лучше отказаться от них так, чтобы не повредили они другим, как повредили они душе моей бременем непосильным и ненужным… Много, много грехов за мной, Родимая, – всех и не вспомнишь! Но Ты все их разом отпусти мне, ибо мне первому противны они, скорбны, и ничего я так не хочу, как сделать себя достойным Тебя, Мать моя, Чистая Дева… Человек есть со змеем пресмыкающимся персть, но мы – храм Божий. Очистим, освятим, украсим его, облагоухаем его благоуханием покоя воли Божией!.. Благослови же, Мать, сердце неутолимое на взыскание града небесного…

И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери-Земли и встал. Сквозь завесу слез он любовался землей, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого…