Кремль. У

Вавилов предложил, что лучше всего на воров должны донести люди, которые не заподозрены никогда, и что это будет подлинно пролетарское негодование, организованное. Пицкус пошел проводить кампанию, подготовлять. Ложечников встретил его на железной лестнице. Мимо катились тележки с пряжей. Он подвел рабочего. Они пошли поговорить. Вавилов выяснил, что он рыболов. Он завидовал ворам — и Вавилов, на ура, воодушевленный, сказал, что вот С. П. Мезенцев живет хорошо, а неизвестно с чего. Это и было то, что необходимо сообщить рабочему и что было его больной стрункой. Вавилову было тяжело от машин, и он отказался пройти в уборную, чтобы поговорить, и оттого едва не сорвал выступление рабочего, но выручил ленивый Ложечников, который, попыхивая папироской сказал рабочему, чтобы не обижался и что ему доверяют, он должен сказать, Мезенцев ходит часто и сегодня пришел и уйдет вместе с рабочими, дабы не возбуждать сомнений. Он жаден, ходит в пальто, и возможно, что обмотает пряжей себя. Все это было тяжело, но самое главное, что в этом цехе, где преимущественно орудовал Мезенцев, работала Л. Овечкина — и, к удивлению Вавилова, она отказалась категорически подтвердить свои сообщения, которые раньше высказывала рабочему.

Вавилов был огорчен, но дело было начато и, главное, Пицкус соблазнен вовремя, не успев поговорить с Мезенцевым и Колесниковым, который ходит хмурый, поговаривали, что в воскресенье он все-таки пойдет на драку. Вавилов боялся еще потому, что этот митинг, чрезвычайно опасный, мог вызвать самосуд как для Мезенцева, так не в меньшей мере для Вавилова.

Ему предложили охрану, — он долго мямлил, и там не могли понять: что же, давать или нет. Ему хотелось спасать на свой риск; он так и отвильнул, но ему больше хотелось, чтоб стояла охрана в соответствующих углах, но хотелось и проявить свою храбрость.

Раздался гудок; рабочие повалили. У будки стало тесно. Рабочий вдруг пролез. Он поставил табуретку и заявил, что возмущен, что пролетариев обыскивать нельзя, но тут замечена кража, и он берет на себя смелость и ответственность обвинить руководителя краж, за которым он тщательно наблюдал, — и что это, по его мнению, Мезенцев. Рабочий был потен, но странный героизм, который Вавилов наблюдал, отразился на его лице. Рабочие были, видимо, недовольны задержкой, — да и на дворе было морозно и с гор дул холодный ветер. Они переступали. Рабочий, говоривший, переступал с ноги на ногу нерешительно.

Вавилов испытал страшный страх. Он увидел сконфуженное лицо Пицкуса. Он вскочил на табуретку и вскричал, что это не только уголовное преступление, но и преступление против культуры. Это надо пресечь, и поскольку С. Мезенцев работает в его клубе, он начинает обыск с себя, а затем перейдут к С. П. Мезенцеву.

Мезенцев крикнул, что выслуживаешься перед ним. Этот намек был непонятен, но, видимо, попал в точку; толпа зашевелилась. Вавилов скинул одежду. Меланхолический сторож обыскал его. С. П. Мезенцев, вдруг, кинулся бежать — и это испортило всё. Он трусил тюрьмы. Когда его кинулись обыскивать, то на нем ничего не было. Он страшно боялся самосуда. Он указал на двух толстых ткачих, окутанных пряжей. Бабы стали его упрекать и выдали его; он плакал, — толпа гудела, но чувствовала, что все-таки воры, что называется, неквалифицированные. Ткачих и Мезенцева увели. Вавилов заявил; он понимал, что заявление его вызвано победой и может быть забыто, или он попросит, чтобы на суд послали не его, а кого-нибудь другого, что это только начало клубка и что надо принять меры, — и они будут приняты, — и суд выявит всех вредителей. Он понимал, что отношение рабочих к нему несколько изменилось, но ему необходимы свидетели и лица, которые бы смогли показать, что работал С. П. Мезенцев систематически и что даже непойманные воры знают, что их могут открыть, но чтобы не марать звания пролетария, от них ждут исправления.