Читаем Кремль. У полностью

Товарищ Старосило чувствовал себя плохо; тревожное состояние в Кремле отражалось на нем, хотя он его и презирал. Он решил посоветоваться с профессором З. Ф. Черепахиным. Он послал ему бумагу — «совершенно секретно» и назначил странное место — у бревен возле сруба, который хотел купить покойный Е. Рудавский. Профессор З. Ф. Черепахин, подходя к бревнам, в которые, он видел, нырнула какая-то странная фигура, смеясь, чтобы показать, что видит всех подслушивателей, сказал:

— Надо бы осмотреть, если вы назначаете мне секретные места для разговора.

Старосило посмотрел на него тусклыми глазами и ответил:

— Что же мне скажут мои товарищи, что я не могу спокойно сидеть на бревнах? — Он сказал: — Вы — профессор, но вот скажите: если я не болен, то почему я выскакивал на каждый крик «караул!» и почему меня религиозные дела не касаются, меня раньше тянуло к Вавилову, но я простил бы его высокомерие, если бы меня призвала партия, но партия меня не зовет. Я боюсь, что в ней слишком много людей успокоившихся и тихих.

Профессор сказал:

— Я уезжаю на несколько дней в Москву. Я ваше состояние понимаю, близость Агафьи и меня тоже тяготит, я поеду, произнесу речь, восхваляющую государственный оптимизм, отдам, так сказать, дань — и возвращусь.

Товарищ Старосило сказал:

— Раньше я боялся беспартийных, а теперь зову и беспартийных. Я одинок.

Он тяжело встал. Профессор сказал ему, зачем же он вызывал его совершенно секретно, можно было б зайти, а то перепугал семью. Товарищ Старосило щелкнул пальцами:

— Экскурсию, понимаешь, хочу, походить по храмам, никогда не был, хотя и ненавижу их с детства. Мне не скучно, потому что скука бывает у сытых людей и признак сытого общества, а я хочу заседать в Мануфактурах, а не в волости, а там выдвигают других, а не меня.

Он пошел. Ему не стало легче, потому что, едва лишь сел рядом с профессором, он почувствовал к нему враждебность. Тотчас же, кривляясь и ломаясь, выскочил из-за бревна С. Гулич и пошел за ним, кривлялся, твердо убежденный, что товарищ Старосило не обернется. А он точно — не обернулся. Жена у него где-то служила, он ей писал письма, похожие на отчеты, убеждая ее поступать так-то, а не иначе. Она ему отвечала такими же письмами.

С. Гулич вернулся и остановился против профессора. Вид у него был гнусный. Он, глядя прямо ему в глаза, сказал:

— Видишь, нашего бога все, даже коммунисты, признают, а ты, сколько хочешь, живи здесь, но не поймешь. И сыном твоим ты хвастаешься, но совершенно зря.

Он широко перекрестился. Профессору стало страшно. Он, в данный момент, именно хотел быть государственным оптимистом, но он собрал последние силы и сказал:

— Видите ли, если вы на меня кинетесь бить, то я с вами не справлюсь — ясно, но сопротивляться я вам буду, и, кроме того, — он приходил в ярость и поднял указательный палец нравоучительно, — не запугаете, не запугаете, я не уеду — и материалы соберу.

С. Гулич, видимо, струсил. Его напугало слово «материалы». Он развел руками и, пытаясь понять слова профессора, вдруг почувствовал усталость. Он сел на бревна. Профессор стоял перед ним на фоне Кремлевской стены. Подошел Е. Дону. Он сел рядом и сказал:

— Ты с профессором не спорь. Ты его оставь, ты поди лучше в Мануфактуры и позови сюда актера для окончательных разговоров со мной, о чем они говорили с профессором?

С. Гулич сказал, злясь:

— Вот он на меня не хотел посмотреть, он в смелости своей видит наслаждение, а я вижу в том, что он на смерть свою оглянуться не хотел, а со смертью лучше не шутить.

Он с удовольствием вызвался поговорить и привести актера. Его спрашивала Агафья, отнес ли он письмо. Он сказал, что отнес, но что ответа не будет, так и сказали. Агафья ничего не понимала, но, занятая устройством дома, не придала этому значения.

Клавдия вела себя странно, она пришла в церковь позже, всю вечерню, но в церкви было много народу. Е. Чаев ходил между народом, собирая в кружку и высматривая людей; некоторых людей он отводил в сторону и сообщал им что-то.

Вечером было собрание общества хоругвеносцев, и ночью С. Гулич привел с Мануфактур Клавдию на Волгу смотреть крестный ход в метель. Крестный ход состоял из двадцати пяти человек, они прошли узкой улицей к проруби — и впереди шел протоиерей Устин, за ним женщины в белых клобуках и повязках, затем Клавдия увидела лицо И. Лопты, изможденное и с горящими аскетическими глазами, более тонкое — его сына, все высматривающего и идущего почти неслышными шагами. Она не утерпела и взяла его за рукав. Он вошел. Он не знал ее, и она сказала ему с ненавистью:

— Искушение несет, не возьмет меня твой бог, не завербует в свою общину.

Он переложил икону на другую руку — и свободной рукой благословил ее. Она плюнула ему в руку. Он, не вытирая руки, взялся за икону и пошел. С. Гулич извивался подле:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза