Кремль. У

— На клинке изображение зверя — обезьяны маймун. Эта обезьяна перехитрила стадо слонов… Ночью шашка темная, а днем горит. Она поражает врагов хитро… Я, вздумавший объехать вокруг города страдания, — уже заморил коня. Раньше я мог убить человека, даже не полюбопытствовав, кого убиваю, а теперь я посмотрю в его раскровавленное лицо, ибо он из тех, которые ослепили моего отца. Существует одна женщина, необходимая для моего сына, иначе я причиню ему своими руками смерть. Я стоял в больнице за десятью его друзьями. Он и тогда увидел меня и сказал: «Отец, ты стоишь и ждешь меня, а меня ждут сани — дровни, мое тело; ты стоишь и ждешь меня, как матка, у которой умер жеребенок, как жеребица с невысосанными сосками. Оставь себе мою длинную рубашку, три моих серебряных жетона и ряд революционных пуговиц на бумазейной рубашке…» Я прервал его: «Сын мой, она будет верна тебе три года, пока ты выздоровеешь, закрой глаза и жди». Мои враги, ослепившие отца, были так богаты и могучи, что конец табуна не только входит в воду, добегает до воды, когда начало табуна уже напилось…

Он взмахнул шашкой. Библиотекарь поднял книгу — и книга рассеклась пополам. Буценко-Будрин рассмеялся и сказал, глядя на Измаила и подавая ему шашку, которую тот выронил:

— Много потрудившись, мне удалось умертвить плоть, и тогда я открыл в книге грядущего иной смысл и иные письмена, старик. — Он подобрал остатки книги и пошел. — Ты разрубил коран.

Актер, увидев поражение Измаила, вскочил на круп его коня и торопил его ехать. Подошел Е. Дону. Агафья чувствовала, что надо бы защитить парня, но она понимала, что сегодня, после того, как на нее накричал даже о. Гурий, упрекнувший ее в малограмотности и невежестве, тогда, когда она, послушавшись Евареста, сказала, что в библии много ошибок, о. Гурий, видимо, перестал уже сдерживаться — и ей стало страшно. Этот страх ее приобрел конкретную меру, и злость ее на мальчишку овладела ею. Она с омерзением подумала, что когда-то Е. Дону мог ей понравиться. Измаил вскричал.

— Этот!

И Е. Дону бросился бежать с криком, приседая среди сугробов, а Измаил джигитовал, гикая, — и вообще здесь он проявил все свое искусство перед будущей женой своего сына. Он уронил саблю. Е. Дону, не знавший всех тонкостей, остановился было, но тот опять подхватил саблю, и клинок завизжал над головой мальчишки. Актер был чрезвычайно доволен, хотя и боялся убийства, он визжал и подпрыгивал:

— Так и надо, так и надо, не продавайся империалистам!..

Он наслаждался этим омерзительным зрелищем. Многие стоявшие на улице, не любившие Дону, смеялись над мальчишкой. Наконец, Измаил пригнал его к крыльцу, — и, откинув саблей шапку, отрезал ему чуб, и, потрясая чубом, — «я тебя узнаю по волосам, когда надо!» — подхватил актера на круп коня и помчался по улице. Два обличителя соединились.

Агафья сказала это о. Гурию для того, чтобы ссорой проверить — насколько его поездка по уезду имела характер замысла или же она была случайной, — и то, что он вначале не ответил ей, указало ей на то, что тут не все благополучно. Она тогда сказала насчет ошибок, Еварест сказал: «опечаток», но она забыла сказанное им слово и то, что о. Гурий резко ответил ей, наверное, — как она позже думала, — и потому [показалось] ей особенно страшным, что она настаивала на том слове и на тех недосмотрах, точно назвать которые она даже не умела. Наружно она всегда гордилась своим невежеством и тем, что в ней иногда говорило то, что она любила называть «духом», то есть строптивость, смешанная с пониманием причин, по которым действуют люди. Но внутренне она предпочла бы иметь невежество, уже вызванное тем, что она знает то, что знают ученые люди, то есть она не верила, что их знания истинны или в какой-то степени законны, но, попирая их так же, как она попирает человеческие страсти, она знала бы, как и куда можно было бы направить людей. Например, ее сегодня потрясло то, что слабый человек, у которого дикарь разрубил над самой головой толстую книгу, смог одним словом, — по торжествующей улыбке Буценко-Будрина она поняла, что слово это было случайным, — усмирить и устыдить настолько этого дикаря, что уважай этот Буценко-Будрин свое тщеславие, он смог бы заставить дикаря просить прощения и извиняться.

Но и тут ей пришло в голову, что все эти размышления ведут только к тому, что она в себе подавит веру, дабы вернуться к тому исходному пути, с которого она начала, несмотря на измены и предательство не только Клавдии, которой она мало верила, но и Гулича, но даже — если надо и, — Е. Чаева, который может иметь слабость — тоже предать ее!..

Глава восемьдесят шестая