Кремулятор

— Не помню. Кажется, около шестидесяти пяти тысяч человек. И еще тысяч пять детей. Толком никто не знал...

— Чем они там все занимались?

— Кто чем. Работали грузчиками, продавали шнурки. Математики шли в ресторанные кассы, а про более-менее красивых женщин я вам уже рассказал. Турки натурально сходили с ума от наших баб...

— Но, значит, поселился во временном лагере в Галлиполи?

— Верно.

— И что за жизнь там была?

— Помнится, вы обещали доказать мне сегодня, что я шпион.

— Я спрашиваю тебя, что за жизнь там была?!

— Жизнь была самая скверная. Галлиполи — голое поле. Первые дни мы спали на земле и кормили собою скорпионов и змей, затем разбили палатки. «Квартиры» семейных офицеров больше напоминали разрушенные бомбардировкой здания: оливье из наваленных камней, досок и палок.

— У тебя было такое же?

— Нет, что вы! Я о подобном мог только мечтать — у меня же семьи не было, поэтому я спал в палатке.

— Ну и чем вы там все занимались? Вы начали строительство новой жизни или собирались вернуться?

— Единственным нашим постоянным строительством, гражданин начальник, было расширение кладбища. Гробы, венки...

— И на этом всё?

— Ну почему же всё? Мы соорудили сцену, поставили десять рядов длинных и кривых скамей и...

Построили театр. Выступают жены и дети. Кое-кто из офицеров. Ставят Гоголя, посягают на «Три сестры» и «Вишневый сад». Глупо, но, похоже, даже в самых не приспособленных к этому условиях русский человек пытается жить. Дают «Маскарад» — спектакль, премьера которого случилась в Петербурге в революционные дни, когда публика натурально бежала на представление под свист пуль. Все тогда смеялись и не понимали, что открываются кулисы не проходной комедии, но великой драмы…

Теперь здесь, на чужбине, казалось бы, самое время открыть глаза, но нет — мы умеем обманываться в любых обстоятельствах! Все эти бесполезные постановки вызывают в людях преступный энтузиазм. Впрочем, иногда сюда прихожу и я. Заняв последнюю скамью, я смотрю на сцену и ожидаю, что вот-вот случится сюрприз. Я почему-то верю, что конферансье непременно объявит, что прямо сейчас на сцене выступит непревзойденная Вера Нестеренко! Не знаю почему, но я отчего-то твердо убежден, что Вера взяла именно этот сценический псевдоним. Однако проходит день, два. Я смотрю на сцену, где топор рубит дерево и лопается струна, но, как и когда-то в Гатчине, Вера, с которой мы простились, сойдя на турецкий берег, не появляется…

— О, смотри-ка, Нестеренко, я нашел про театр!

— Да, я же говорил вам, что не вру...