Кремулятор

Но любимая не ответила — любимая спросила, кто я. После всего, что с нами было, после всего, что с нами произошло, после всего, что только что случилось в зале, она сделала вид, что не узнает меня!

«Кто вы?»

«Как это — кто я?!» — уже не на шутку рассердившись, вскрикнул я.

«Я спрашиваю, что вы здесь делаете?! Вы хотите, чтобы я подписала вам открытку?»

«Вера, брось!»

«Уходите!»

И тогда я прикрыл за собой дверь. Честно говоря, я очень злился. Вера продолжала делать вид, что не узнает меня. Я не понимал, почему она так ведет себя. Почему моя любимая боится меня? Почему не признает меня? Я сдерживался. Советский человек ведь должен быть сдержанным, да? Эмоции — удел слабаков.

Я прикрыл за собой дверь и подошел к ней. Я посмотрел на нее так, чтоб она поняла: комедию можно больше не ломать — перед ней я и именно я! Перед ней тот, в кого она так сильно влюблена!

«Здесь, наверное, произошла какая-то ошибка...» — смущаясь и как-то даже опасаясь меня, тихо прошептала ты.

«Любовь — это всегда ошибка», — положив руку на твою щеку, ответил я.

«Уходите, прошу вас…»

«Зачем ты так, милая, я же видел, как ты смотрела на меня!»

«Но я никогда не смотрю в зал», — зачем-то сказала ты…

Я посмотрел на тебя и вдруг заметил, что в твоих глазах больше нет любви. Теперь здесь были лишь страх и испуг. Ты смотрела на меня так, будто я был уродливым чудовищем.

Она смотрела на меня так, словно я был человеком неприятным, хотя в тот вечер, как и в любой другой, явившись в театр, выглядел я до того хорошо, что в Советском Союзе столь элегантный вид мог вызвать разве что подозрение в шпионаже.

Сообразив, что тебя может отталкивать запах копоти и человечины, я принюхался к манжету, однако нет — пахло от меня хорошо.

Так почему же она не признала меня?

«Уходите немедленно, или я позову на помощь!»

Признаться, это очень сильно оскорбило меня. Если быть до конца откровенным, никто и никогда в жизни так не унижал меня. Сердце мое было наполнено любовью, а на деле вышло, что моя возлюбленная боится и, кажется, даже презирает меня. Она смотрела на меня брезгливо, смотрела свысока. Я любил ее, я прощал ее, я ехал за ней, а она смотрела на меня так, будто я был каким-то нежелательным в ее жизни элементом…

«Я в последний раз говорю вам: уходите, я вас знать не знаю!»

«Да-да, конечно, извини...» — покорно ответил я.

За год до нашей последней встречи в крематории я действительно сказал: «Да-да, конечно, извини» — и вышел из гримерки. В тот вечер я брел в сторону дома и не мог поверить случившемуся. Я злился. Я был раздавлен…

Спустя неделю, как ты помнишь, я вновь зашел в гримерку после спектакля, но на этот раз ты даже не дала мне поздороваться:

«Товарищи!» — тотчас закричала ты.

И я вновь вынужден был уйти.

Не веря всему, что происходит, я начал преследовать тебя. В течение месяца в разных местах Москвы, после утренних и ночных кремаций, я выслеживал тебя. Всякий раз у нас повторялся один и тот же аттракцион. Я подходил, здоровался и пытался начать разговор, однако ты непременно кричала. Я подстерегал тебя до репетиций и после, настигал в дни спектаклей и в выходные, вырастал перед тобой в скверах и в продовольственных магазинах, в метро и на выходе из ресторана, где ты выпивала со своими товарищами, но всякий раз ты только взывала о помощи…

Все эти дни она делала вид, что меня не существует, и, когда это случилось, наверное, раз в пятый, я понял, что нужно прекращать, потому что преследовать ее далее просто опасно! В нашу последнюю встречу я спросил у нее: