Крепость Ангела

Тоже ненадолго. Но тот вечер и ту ночь я никогда не забуду. Мы пили чай на кухне, она смеялась: «Кузен ваш весьма расстроился из-за нового завещания». «Грозил наследства завтра же лишить», — отвечал я в тон; конечно, я все скрыл, скрыл про яд (бутылочка хранилась у сердца, во внутреннем кармане куртки). «Конец» я отложил на потом, меня заворожила энергия жизни — ее энергия, сила и страстность. А когда поднялся в бабкину спальню и включил ночник, то просто рухнул одетый на кровать и провалился в сон. К сожалению, ненадолго. Вдруг очнулся как от толчка (оказалось, так и сплю, прижимая руку к сердцу — к яду в склянке). «Погребенные» отпрянули от чаши и замерли. Все вспомнилось разом, и как будто наступила необходимая решимость. В темноте я прокрался на кухню за водой, нечаянно задел пустое ведро, застыл, пережидая грохот… ведро покатилось по полу, и вспыхнул свет. На пороге Лара в белой пижаме, ноги босые, волосы распущенные, глаза заспанные. «Ой, что случилось?» — «Извините, разбудил, хочется пить… извините!» — «Пустяки. Засну мгновенно, у меня сон как у младенца». — «Завидую». Она прошла мимо меня, нагнулась поднять ведро, я четко отдавал себе отчет в своих желаниях (энергия жизни и смерти — Эрос и Танатос боролись во мне, как два существа), я притянул — грубо рванул — ее к себе, взял на руки, вглядываясь в оживавшее смуглое лицо, вдруг блеснувшее белизной зубов. Она не сопротивлялась, я поднялся наверх с пленительной ношей. Все произошло быстро, как в страстной схватке двух врагов, и молча. Лишь потом она сказала: «Я просто пожалела вас». — «Нет, не обманешь, ты сама этого хотела!» — «Ну и что? — протянула она лениво. — Вам же хорошо?» — «Очень. Лучше не бывает». — «И не будет». Она усмехнулась и ушла. И не было. С той ночи ничего больше не было.

Любопытно, что и в самые острые секунды я не забывал о склянке с ядом (в куртке, брошенной на стул), эта мысль — мерцающая во тьме идея — словно усиливала наслаждение борьбы и смертной истомы. И сразу после ее ухода я перепрятал бутылочку.

— Куда? — спросила Лара.

— Под подушку.

— Так с ней и спали?

— И спал, и днем носил с собой.

— Господи, к чему такие предосторожности?

— Нет, я не боялся, что на болиголов покусится кто-то, а держал при себе, как человек держит необходимое для жизни лекарство.

— Для смерти, — поправила Лара. — Вы боялись ареста?

— Надеялся его опередить.

— И где же бутылка была в субботу, когда мы сидели за столом?

— Там же — во внутреннем кармане куртки.

— Разве вы сидели в куртке?

— О черт! Она висела на вешалке в коридоре… да, я надел, когда вышел за Евгением.

— Вот видите! А потом — не обратили внимания: уровень жидкости в бутылке не понизился?

— Точно не скажу. Да это и не показатель: если яд на время позаимствовали, его могли разбавить водой. Я не акцентировал на этом внимание, я ж тогда не знал, что Евгений отравлен.

«А вдруг нет? — пришла мысль. — И доктор не уверен… Что произошло на самом деле с Женькой?.. Урны сдвинуты…»

Паузу прервала Лара, заявив решительно:

— Нет, Родя! Похитить так, чтоб никто из нас не заметил, и подложить потом… слишком сложно.

— Ты так увлеклась следствием, дорогая, что забыла про мое отчество. Мне приятно.

— Да, увлеклась! Не могу видеть, как человек себя топит ни за что ни про что.

— Я убил брата и жену, черт возьми!..

— И там не все просто! Французский флакон, записка… Вы же не подбрасывали, не заставляли его писать.

— Заставить Всеволода не смог бы никто.

— Вот и успокойтесь на самоубийстве.

— А Евгений?

Она промолчала. Уверен, у нее есть своя версия событий; и врожденная детская непосредственность, прямодушие (прелестное лицо ангела — открытый крутой лоб, пышные волны волос' подобраны, точно крылья, над висками) борются в душе с нажитой взрослой деликатностью.

— Лара, моя жена погибла — это снимает с нее подозрения.

— Она пользовалась французскими духами?

— Ну, я подарил весной на день рождения.

— Фирмы «Коти»?

— Не разбираюсь, просто дал денег.

— Так вот. Наташа вам подыграла, чтобы спасти вас.

— Да Евгения-то кто отравил?

— Не вашим болиголовом.

— Это не доказано.

— Но и не доказано, был ли секретарь отравлен. (Не у одного у меня сомнения!) Этот толстяк ваш мог так его толкнуть, что это вызвало смерть.

Мы помолчали.

— Не вашим болиголовом… — повторил я. — Другой яд? Но если б доктор был замешан, он бы ни за что не упомянул про отравление.

— Неужели вы подозреваете дядю Аркашу? — удивилась, даже возмутилась Лара.

— Нет, с какой стати… И все же какая-то тайна в нем есть.

— Тайна?.. Он такой простец. Что за тайна?

— Может, он продолжает тайком свое зелье варить? — Я рассмеялся натужно. — У него в доме необычно пахнет.

— Болиголовом?

— Нет, нет, как бы аромат роз.

— Правильно, он выращивает розы.

— Я становлюсь неврастеником, — сознался я. — И розы в желтой хижине кажутся мне ядовитыми.

* * *

Наш костер догорал, почти догорел, изредка вспыхивая рдяными глазами, как добитое копьем издыхающее чудовище, которое вдруг начал оплакивать реденький, робкий дождик.