Крепостной остывающих мест

Язвы на лбу не расчёсывай, спи.

Поздно. Осталось немного.

Ссыльные суслики в тесной степи

молятся смертному богу

гадов, лишайников и грызунов,

лапами трогая воздух.

Блещет над ними – основа основ —

твердь в неухоженных звёздах.

Знаю, о да, каждой твари своё,

обморок свой или морок.

Следом за рыжими чудо-зверьё

молча вылазит из норок.

Волк отощавший, красотка-лиса,

заяц с ужом желтоглазым

в тёмной надежде глядят в небеса,

хором космический разум

молят. Прости. Я напрасно мудрю.

Звери степные уже к сентябрю

верно, рассеются, словно евреи

после Голгофы. Останусь один,

пьяный очкарик, единственный сын,

пить углекислое время.

«Там, где шипастые растения и шпат поверженный могуч…»

Там, где шипастые растения

                      и шпат поверженный могуч,

плывут раскидистые тени

                 шершавых, истощённых туч —

всё прошлое на страсть потратили,

                              и будущее – как и ты;

плывут, любому наблюдателю

                    видны – но только с высоты.

Давно ли, школьною тетрадкою

                            утешен, наизусть со сна

ты пел вполголоса несладкие

                            стихи майора Шеншина?

Давно ль восторги эти загодя,

                            сок вытянувши из земли,

ольхою, и сердечной ягодой,

                     и мхом прогорклым поросли?

Так созерцающий озёрную

                гладь в острых крапинках дождя

зачем-то просит смерть позорную

                          не хлопать дверью, уходя.

Стирай, душа, простынки-наволочки,

                     ложись верёвкой бельевой —

хрустят ли облачные яблочки

                        в твоей ладошке неживой?

«…а ещё – за начальною школою…»

…а ещё – за начальною школою,

средь обкорнанных тополей,

знай ветшала забытым Николою

на могильцах, – светлее, смелей,

чем казалось, головкою маковой

мне кивала, робела навзрыд…

Ах, как много в Московии всякого

незабвенного хлама лежит!

Только не по Ордынке купеческой —

там лихой обитает народ,

там кистень в друзьях

с кистью греческой

да метро механический крот

роет, вялые речки подземные

промораживая острым ртом,

палисадники пахнут изменою —

не о том ли… О нет, не о том.

Разве родина… (нет, разумеется)

не приказывает, как земля,

умирать, а отчасти – надеяться?

То ли музыка, то ли петля —

да и я пережил её прелести,

поглотил всё печное тепло,

чтобы Керберу в чёрные челюсти

рукописное время текло

«Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет…»