Крещение

— А я, Дима, приду в твой батальон, и будешь ты заговорен и от пуль, и от осколков.

— Вот, значит, тебя мне и не хватало. Хотя я и без того счастливый, удачливый. Может, я, как ты говоришь, заговорен от самого рождения.

— Значит, быть тебе генералом! Вот и капитанские шпалы уже у тебя. Только петлицы-то другие бы пришить: эти выцвели, исколоты. Да и подворотничок, из чего он у тебя?

— Вот я же и говорю, что нам не хватает тебя: мы все там позапустились. Перед тобою подтянемся. Уверяю.

Оба улыбнулись.

Он скорой рысью выехал за деревню, размял лошадь, согрелся сам и, зная, что его ждут в батальоне и ему надо спешить, не торопился. Вспоминал Ольгу, видел ее преданно-счастливые глаза, был уверен, что она любит его, и немного гордился этим. «Она же девчонка еще, — с ласковой жалостью подумал он. — Девятнадцать-то есть ли ей? Ищет крепкую руку. И обрадовалась-то как-то совсем по-ребячьи. Ни скрывать себя, ни прятать не научилась».Но вернулся на позиции озабоченным: ведь с затаенным нетерпением будет сегодня ночью следить за действиями его батальона вся дивизия. Все ли пойдет так, как задумано, не подкинут ли немцы какой каверзы? Уж что— что, а воевать они, проклятые, понаторели. Въехав в свой овражек, внезапно, но твердо решил общее руководство проникающими в тыл к немцам подразделениями взять на себя. Определенность места, смело выбранного им, ясное понимание своей роли в предстоящем бою вернули Филипенко бодрое настроение.«Отчего это мне так хорошо сейчас? — вопросительно подумалось Филипенко, — Даже и не помню, когда так было».Не доехав до своего шалаша каких-то метров семьдесят, увидел старшину Пушкарева и его разведчиков. Они притыкали к отвесному берегу оврага свой шалаш из свеженарубленных дубков.

— Ты на хрена городишь эту ахинею? — остановился Филипенко перед Пушкаревым.

Тот с умной крестьянской медлительностью вытянул из-под ремня свои рукавицы, надел их и, сочтя, что при форме, доложил:

— Ведем наблюдение, товарищ капитан. И есть новости…

— А это зачем? — комбат кивнул на дубки, сваленные под берегом.

— Жилье, товарищ капитан.

— Люди пусть отдыхают, сам ко мне.

Отъезжая от разведчиков, услышал, как кто-то из них сказал:

— Конечно, за чужой щекой зуб не болит.

Перед входом в свой шалаш остановился, — пораженный красотой рисунка на ковре. Подумал: «Ковер-то двусторонний. В Ташкенте, на старом рынке, с руками бы оторвали. Хозяйка, может, слезами изошла по нему. Ни Благовка, ни Орел, ни сама Россия, поди, так не беспокоят ее, как этот ковер. А его вон снизу подпалили…»

По ту сторону ковра, в шалаше, Охватов, смеясь, понукал кого-то:

— Ну-ну…

Незнакомый голос без сердца передразнил его:

— Вот тебе и «ну-ну». Не понял, что ли? Ближе-то подошел — красная занавеска на окне. Откуда она могла взяться? Потом проморгался: не занавеска, а харя тестя во все окошко.

Филипенко откинул ковер, и под ноги ему, выбираясь наружу, полз Урусов, придерживая сползавшую с головы шапку и тихо смеясь. Охватов, стоя на коленях, хохотал во все горло. Полушубок на нем и валенки были густо измазаны глиной. На вопросительно-строгий взгляд комбата с готовностью ответил, берясь за отложенную лопату:

— Стена оттаяла, и я решил заглубиться. Теперь и для начштаба будет теплый уголок. Он пятку отморозил.

Филипенко сел на хворост, стянул с раненой ноги валенок и в шерстяном носке с проношенной пяткой начал шевелить пальцами, кривясь от боли.

— Возьмем Благовку — и хоть снова иди в санбат, — сказал и улыбнулся, вспомнив, что Ольга Коровина будет рядом и станет лечить его. — Ты кончай этот высокопроизводительный труд и — живо ко мне начштаба.