Крест поэта

Чужая задача. Чужая цель. Чужие руководители. Чужие судьи. Чужие надзиратели. И зарастает Россия бурьяном, полынью и обелисками. Китайцы по русским границам шарят, а в Москве торгаши смуглые на прицел нас берут, как юные хищноклювые троцкисты брали нас на прицел в гимназиях и университетах, на борозде и у станка, в шахте и в храме.

Мы, русские, страдаем бессонницей от крови, пролитой среди нас чужими и своими палачами. Чужие палачи без наших палачей — временные, а вместе с нашими, русскими, — бесконечные... И прежде чем плюнуть в кровавую чахоточную физиономию троцкистскому хищноклювому палачу — плюнь в ражистую магарычную рожу палачу русскому, и тем, брат мой русский, укрепись в борьбе за нашу Россию.

Русская бессонница — слезы прозрения:

МОЙ ДЕД

Памяти Арсения Александровича Сорокина

Не пьяный бред и не возмездья случай:

От давнего до нынешнего дня

Мой дед, ни в чем не виноватый, мучит

Ни в чем не виноватого меня.

Он вроде б мирно говорит мне в полночь:

“Насильственной-то смерти не приму!..”

Кого винить?

 Устраивала сволочь

В тех временах кровавицу и тьму.

Над площадью тяжелым флагом флотским

Отхлопал Питер: тишь и благодать.

И заползал под псевдонимы Троцкий, -

Так легче нас крушить и убирать!

Шагала смерть по всей Руси великой,

И стон стоял, и детский плач летел.

А дед мой в простоте открытоликой

Пахать и сеять заново хотел.

Но вызван был... И не вернулся...

 Бойко

Весна шумела, хмурился Урал.

Сыра земля взяла его — не койка,

Ведь пулю враг недолго выбирал.

Коль доживу, на праздники большие

Я к вам приду,

 а если грянет срок,

Пускай меня застрелят не чужие,

А русские надавят на курок.

Когда сверкнет мое над Русью имя

И зазвенят, ликуя, соловьи,

Я буду знать, что я убит своими,

В своем краю, за муки за свои!..

Не надо, не надо крови: ты, козьекопытный и козьебородый бес, фанатик, чужой и расстрельный палач, остепенись — прощения у нас ты не вымолишь, и ты, единокровный мой негодяй русский, перестань травить, унижать и терзать меня, русского поэта, и нас, нас, витязей русских, идущих на каторгу и на погибель за русскую честь и свободу!

1991-1995

ВЫСОКОЕ СТРАДАНИЕ

Валентин Сорокин Боже мой, как его, русского поэта, истребляли!.. Арестовывали. Допрашивали. Били. Судили. В камере гноили. На колымских льдах кайловым трудом изматывали. А он превозмог их, палачей. Превозмог убийц народа русского...

Заметил я в маленькой челябинской газетке “Голос” нехорошие слова о Борисе Александровиче Ручьеве — расстроился. Я никогда не пишу плохое о земляках. Если даже земляк и скверный — не пишу: без меня напишут... А тут — о Ручьеве. И кто пишет? Пишет В. Окунев, однолеток мой и товарищ по литературному объединению “Комсомолец”.

Ручьева зачислить в партократы? Бориса Ручьева, каторжанина, занести в ряд холуев? Ну, говори обо мне, например, своем ровеснике, а дубасить Львова, Татьяничеву, дубасить их, исколотых ежовскими “рукавицами” и бериевской “бдительностью”, не смелость.

Должна присутствовать в нашем слове высокая ответственность, а главное — высокое страдание, твоя испытанная истина. Много ли у нас крупных поэтов после репрессий осталось? Твардовский, Ручьев, Федоров и...? Напрасно Окунев обрушивается на прошлое. Сам он в прошлом, в поколении поэтов-шестидесятников, звезд с неба не хватал, но с работой ему, ему ли не везло?

Устраивался, бунтарь, возле сельских молочниц и городских буфетчиц. И — лицо, оливково-сливковое, умиротворялось победою над худым бытом... А теперь — ярый перестройщик, прораб и критикан, лишь Иосифа Бродского считает настоящим русским национальным поэтом. Дело, конечно, хозяйское: кто кому нравится — тот для того и опора...

А в середине пятидесятых годов — в городской библиотеке Борис Ручьев. Чуть с хрипотцой. Чуть с нажимом на последнее слово строки — читает. Клетчатая рубашка. Небогатый темный костюм. И весь он, поэт, обычный, но “процеживающий” собеседника... И в его-то лице — тяжелое горе. Каменное. Морщины, морщины, а в глазах — такая печаль, как долгий вздох молящейся матери. Зачем ему Рим, а Бродскому Челябинск?..

И — палка, батожок. Сунул поэта в “аварию”, как он утверждал, лично Берия. Нога перестала гнуться, но, слава Богу, жив:

И ни разу в пожарах и вьюгах

заслужить ты упрека не мог,

будто ты побежал от испуга,

будто в торе друзьям не помог.

Пусть говорят про нас недоброжелатели и враги: “Русские по языку и по этническому руслу весьма неоднородны!”... Пусть говорят они: “Россию надо разделить на “региональные” республики!”... Говорят, говорят, но грянет час — примолкнут... Физическое и духовное единство русского народа — его великая равнинная территория, его великая, бессмертная речь. Посмотрите на нашу русскую поэзию — ну разве не едина она?

Юный уралец, Борис Ручьев, арестованный по ядовитому доносу и отправленный на долгие годы на Колыму, о чем скорбит?

Не может быть,

 чтоб силою от гула

родных гудков, их вечного “Пора!”

по-матерински нас не притянула

к груди своей Магнитная тора.