Крест поэта

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно — у меня изо рта

шевелит ногами непрожеванный крик.

Мне не раз приходилось объяснять, почему нельзя, вредно “ссорить” Владимира Маяковского и Сергея Есенина, разделять их, отрывать друг от друга, и почему нельзя вредно упрекать их в “податливости”. Одна эпоха. Одна Революция, одно страдание. Один народ. Живые, они прекрасно смотрелись в нашей стране, среди нашего народа, действительно — бессмертные!.. Но не податливые к властям, а прозорливые:

Их давно уже нет на свете.

Месяц на простом погосте

На крестах лучами метит,

Что и мы придем к ним в гости,

Что и мы, отжив тревоги,

Перейдем под эти кущи.

Все волнистые дороги

Только радость льют живущим.

Есть в них, в Есенине и в Маяковском, удивительное чувство, чувство, ранящее тебя пронзительным обязательством перед страной, перед самим собою.

Не умели они, приезжая в Америку, вздыхать: “Мы — самые квелые, мы — самые несчастно-затюканные, мы — самые неряшливые и замурзанные!”

Да, действительно, вроде рокочущего вулкана, извергая красные гранитные глыбы стихов и поэм, Владимир Маяковский находил час и день для насмешек, для едкой иронии, для беспощадной сатиры.

В стихотворении “Американские русские” Маяковский рисует нам охотников сыто путешествовать. Охотники той, минувшей эпохи, а всмотришься — наши диссиденты:

“Петров Капланом за пуговицу пойман. Штаны залатаны, как балканская карта. “Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом сюдой дадите крен. А если стрикара набита, около можете взять подземный трен. Возьмите с меньянем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге. Слезайте на корнере у дроге ликет, а мне уж и пинту принс бутлегер. Приходите ровно в севен оклок, — одни свои: жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или раздумаете вовсе — тогда обязательно отзвоните меня. Я буду в офисе”.

“Гуд бай!” — разнеслось окрест и кануло ветру в свист. Мистер Петров пошел Яа Вест, а мистер Каплан — на Ист. Здесь, извольте видеть, “джаб”, а дома “пуп” на “пус”. С насыпи язык летит на полном пуске. Скоро очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски. Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец. Уж если Одесса — Одесса-мама, то Нью-Йорк — Одесса-отец”.

И “тудой”, “судой”, и “меняньем пересядки”, как “Он на торговой даст, будь здоров”, — Галича или Высоцкого “Мишка Шифман башковит, — у него предвиденье”, знакомо до тоски...

Маяковский спрашивает:

Почему

 безудержно

 пишут Коганы?

Были у Маяковского и у Есенина скоропалительные восторги пред новой эпохой, перед ее “переделыванием” всего и вся? Были. У Сергея Есенина — по-крестьянски, с оглядкой, у Владимира Маяковского — безоглядные: его “Брать пример с кого”, его поименные перечисления руководителей были, и это не ушло, не “кануло”, а повлияло.

И сейчас еще тошнит от симоновской холопщины:

Россия!.. Сталин!.. Сталинград!..

Да и только ли это, да и только ли у Симонова?

Мы на Урале, мальчишки-первоклассники, хороня крестьян, умерших от голода, опухшие от недоедания сами, зубрили наизусть, погоняемые ошалелыми учителями, эту преступную графоманию.

Смерть Есенина — беспощадное разочарование. Смерть Маяковского — тоже! Но — ни строки лжи у Есенина. Но — ни строки безверья и у Маяковского. Даже безграничная его ирония, даже в плавящей камни насмешке его не было “самоотторжения” от судьбы того человека, кого он высмеивает, Маяковский такой — плачет, злится, издевается, а все как бы и над собою, а все как бы вместе с тем, о ком говорит:

Сзади с тележкой баба.

С вещами

на Ярославский

хлюпает по ухабам.

Сбивает ставши в хвост на галоши,

то грузовик обдаст,

то лошадь.

Балансируя -

четырехлетний навык! -

тащусь меж канавищ,

канавок.

И то -

на лету вспоминая маму -

с размаху

у почтамта

плюхаюсь в яму.

На меня тележка.

На тележку баба.

В грязи ворочается с боку на бок.

Что бабе масштаб грандиозный наш?!

Бабе грязью обдало рыло,

и баба,

взбираясь с этажа на этаж,

сверху и меня

и власти крыла.

Маяковский корит время, страну, людей, рычит, по-львиному поднимает “лапы”, а сам — добрый. Вот вам и суть поэта, поэта, грезящего уютом, порядком на Родине.

О том же — нежно, печально, печально Есенин:

Милые березовые чащи!

Ты, земля! и вы, равнин пески!

У совестливого — Владимир Маяковский требует осторожности, у разумного — уважения. Не торопись проходить мимо работающего вулкана, подумай о нем, о прошлом и о грядущем, ведь работающий вулкан — сердце поэта. Подумай о Сергее Есенине — голубом облаке, звенящем и неповторимом, плывущим над тобою, над краем твоим, Россией твоей, подумай.

Есенин, пускаясь по Европе, по ее странам, вроде аж насторожился — что там, в классическом обществе процветания и сытости? Они покончили с собою, улавливая запах великой безвинной крови, ползущей из Кремлевских ворот... Но первые жертвы — Николай Гумилев и Александр Блок.

* * *