Крест поэта

Софью Александровну, старуху, и Дарью Ивановну, старуху, внуки увезли. Рахиль Моисеевна иногда по зарубежному радио впечатлениями делится. Она, е-мое, сестренка Абрама Ильича Боричко, Героя Соцтруда, пенсионера. И коровий грузин — не грузин, а Ривкин Давид Давидович. Не из “путешественников”? Румын — обосновался в ЮАР, антисемит...

А я с поэтами спорю. Не соглашаюсь на вынос Ленина и на разбор Мавзолея. Нельзя покойников перепеленывать и нудить, хотя Красная площадь не под Мавзолей лелеялась. Нельзя гнать коней, убирать, перезахоранивать, не будет урожая выше, как бы мы ни крамольничали — беда:

Недовольный мятежник, прищурясь, недремно лежит,

Одинокий, как тайна, морозною тишью студимый,

Вдруг наклеит бородку и вновь кочегаром сбежит,

За трагедии проклят, но все же пока не судимый.

Он разрушил надежду, и впредь не воскреснет земля,

Стал народ полунищим, бесправным, хмельным неулыбой,

Кровь удушенных сел, клокоча, дотекла до Кремля,

Проросла Мавзолеем, угрюмою каменной глыбой.

Говорят, по ночам он по кладбищам рыскает сплошь,

Но никто не дает ему рядом обычного места,

И, отвергнутый Богом, на Каина злого похож,

Возвращается в сумрак легенд и венков, и ареста...

Справа бюсты и слева соратников и палачей.

Снег над площадью Красной волос моих белых белее.

И лежит он, один, за торжественной дверью, ничей,

В саркофаге железном багровой скалы Мавзолея.

Сшибать памятники, взрывать храмы нас никто не имеет права учить: нам нет равных в устроениях безобразия и в отторжениях того, о чем пеклись и радели когда-то. Мы — зоологические самопожиратели, бронтозавры из пустыни Гоби: они, осваивая океан, размножались, чувствовали себя отлично, а потом приостановились, пофырчали и принялись драться, грызться.

Прадеды — грызлись. Деды — грызлись. Сыновья — грызлись. И внуки — грызлись. Грызлись, грызлись, не заметили — океан под ними измельчал и раздробился. Догрызлись — лежат племенами, родами, семьями. Но большинство — лежат по одному, в неизвестности лежат.

Барханные курганы — высокие. Медные. Движутся — места постоянного не имеют. Выскочит суслик и — свечой, свечой, а песок внизу шумит и проносится в жалящих искрах солнца, проносится мимо великих кладбищ гордых обитателей голубых глубин, а ныне — рыжих костистых дюн.

Не все евреи русских любят. Не все русские любят евреев. Иные, те и те, женятся, детей родят, общую тропинку и общий свет ищут, а не “вождей” готовят... Зачем же вчерашнюю ошибку превращать в идею “борьбы и созидания” сегодня? Зачем же вчерашние символы, вчерашние имена сквернить огульно и пьяно — как глупо надеяться на урожай, травя почву? Надо — с разбором, с толком.

Кое-где в республиках от законных русских квартир и домов — русские курганчики остались... А внизу — кровавый песок проносится. Ждет нас, если мы не обретем, мытарствуя, гражданскую неодолимость разума, ждет нас волчица пустыни — воющая смерть.

Простим полководцам — полководческое, вождям — вождистское. Означим их ошибки — своею мудростью, их злобу — своею печалью, их революционность — своею мерою истины, действующей в поколениях.

Давно я заметил: поэты, идущие в литературу от борозды и от станка, часто не выдерживают психологической нагрузки — погибель уносит их. Открытые и доступные, честные и ранимые, они нарываются и на богемную ватагу, и на “замаскированную мину” чиновно-государственной лжи и тайны.

Не приспособленные к неожиданным подлым подвохам и кровавым оргиям правителей, не умеющие быстро понять и осознать время, русские молодые поэты начинают метаться и сомневаться, каяться и заряжаться новым омрачительным гневом провинциального пророка.

Не водка их уводит из жизни. Не буйство их невозвратное узывает, а ослепленное удивление: как, я уважал Владимира Ильича Ленина, а он, оказывается, запломбированную банду в Россию мою приволок?! Малограмотность, наивность и неинформированность преодолимы, а потеря доверительности тонуса — нет.

Слава, улетая ко мне в Москву, привез, в Челябинске, на могилу моего отца мою мать. Рядом с отцовской — пустая могилка зияет.

— Тетя Нюра, ну кого с дядей Васей по соседству зароют, кого?..

— Кого-нибудь, Славик, зароют. Могилки долго не пустуют!..

И — Славу зарыли... Вырвался из-под моего гнета в столице, попал сразу в богемную ватагу. Хмельно заснул в общежитии — не проснулся.

Но не водка увела поэта Вячеслава Богданова из жизни, не водка. Мы, воспитанные на повестках и похоронках солдатских, на слезах и на причитаниях вдов и сестер, пытались уяснить, найти точку опоры для себя, дабы зарубцевать философски шрам на сердце — расстрельные подвалы и рвы, окопы и братские воронковые провалы, куда, пожалуй, наполовину канул русский народ...

Что за сны мне снятся,

Что за сны!

Это думы предков-россиян...

Мы заглядывали в расфуфыренную физиономию эпохи. Заглядывали за мраморные полы пальто и плащей, революционно зовущих нас вперед и вперед. Идеал в нас пошатнулся вместе с вождями.