Крестьяне-присяжные

В это время в избу вошли, стуча сапогами, два земляка-фабричных и наскоро помолились в угол.

– Ну, молитесь, земляки, теперь и вы, – сказали фабричные. – Здравствуйте.

– А что так?

– Помер.

Пеньковцы поднялись и перекрестились.

– Упокой господь его душу! – произнес Лука Тро-фимыч.

– Не удостоился, значит! – заметил Савва Про-кофьич и вдруг пришел в какое-то особенное возбуждение и стал копаться в своем углу.

– Ему эта кончина от господа зачтется, – заключили фабричные.

Потом все помолчали немного и затем стали толковать о приготовлении к похоронам.

– А вас кто известил? – спросили пеньковцы.

– У нас там фершалок есть знакомый…

– Проститься-то допустят ли?

– Допустят. Этот самый фершалок нам большой благоприятель… Он нам все это честь честью устроит… Как, значит, званию вашему подобает… А то ведь там как хоронят!

Земляки ушли поздно.

А наутро, когда поднялись пеньковцы и стали собираться в больницу, вдруг заметили, что Савва Прокофьич не ночевал. Думали, не ушел ли он с земляками, но оказалось, что и мешка его нет. Пошли справиться у хозяина, не говорил ли он с ним. Но дворник только их же обругал, что они, не сказавшись, шляются по ночам и всякий народ к себе пускают; а после что пропадет – кляузы пойдут.

– За ваш пятиалтынный только греха не оберешься! – оборвал он, хлопнув дверью. – Неволя одна велит вас пущать-то…

– Ну, братцы, должно, справедливо это говорят: одна беда не ходит, – заметил Лука Трофимыч.

– И с чего бы это он? – раздумывал вслух Еремей Горшок. – Ах, Савва, Савва!

– А это вот все с твоих пустых слов, Еремей Гаврилыч, – ответил ему Лука, – ты все это про бегунов пророчил.

– Ну вот!.. Ври больше!.. Ведь это только у нас разговор был… Разве от этого что может?

– Раздумать это – дело нелегкое, – сказал угрюмо Недоуздок, сделавшийся вдруг почему-то много серьезнее и солиднее.

* * *

До суда пеньковцы сходили попрощаться с Фомушкой.

А на другой день схоронили Фомушку. На похороны собрано было несколько рублей с «судебного персонала» и купцов-присяжных; об этом в особенности хлопотал «мундирный молодой человек». Гроб проводили крестьяне-присяжные, к которым примкнул и купеческий сын, постоянно остривший над «судейским положением», и земляки с завода. Фомушку наскоро и попросту «уложили на вечный покой» под мягкие, пуховые сугробы городского кладбища, покрестились и кстати, тихомолком, вспомнили о Савве Прокофьиче.

Скоро разошлись провожавшие гроб, а часа через два пошла погода, и от свежей могилы не осталось следа.

Эпилог

Стоял сильный мороз, не тот освежающий мороз, который бодрит дух и тело, но тот, который зовут костоломом, при котором тяжело дышать и в костях ощущается тупая боль. Воздух был сгущен, как будто в нем плавали застывшие пары. Наступали уже су мерки, когда у одного поворота с почтового тракта на проселок остановился обоз-порожняк. Около передовой лошади собралась кучка мужиков. Одни из них вынимали из саней мешки и вскидывали на спины, другие о чем-то говорили.

– Э, братцы, – говорил один мужик, – бог с ними!.. На их деньги не разживешься…

– Ну, ин, коли так… и то! – сказал другой и вскочил в сани. – Все, что ли, почтенные выбрали?

– Все. Невелико имущество, – отвечали седоки.

– Мы как рядились, так и поплатимся. Вы этим себя не стесняйте, – сказал один из седоков, высыпая на ладонь деньги из кожаного кошеля, висевшего у него на шее.

– Не-ету!.. Мало что там рядились!.. Это так, значит, больше для спокою… А грешить нечего! Он ведь, бог-то, видит! – резонировал первый возчик, берясь за вожжи. – А на полштоф – оно точно… Было бы не обидно… без греха… Мороз-то ведь тоже от господа, вишь какой!

– Ну, так получите. Спасибо вам, братцы. Кабы не вы, может, и не дошли бы в целости до дому.

– Все под богом… Счастдиво!

– Дай бог путь!

Так на пятнадцатый день, по отправлении в «округу», возвратились наши пеньковцы в свои родные палестины. Поправив на плечах мешки, они выступили на узкую, малонаезженную проселочную дорогу, по бокам которой тянулись неоглядною далью сугробы вплоть до «волости». Они шли торопливым шагом и молчали. Через полчаса ходьбы замигали вдали огни, на беловатом фоне снежной пустыни зачернели избы. Показалась «волость». Волостные псы приняли было с разных сторон поздних гостей громким лаем, пока первый встречный пес не учуял «своих» и, виляя хвостом, не подбежал к путникам, не обнюхал гладившую его заскорузлую ладонь и не переменил сердитого, сиплого лая на визгливое приветствие; поняли это и прочие псы и, смолкнув, снова позалезли за подворотни, как за единственную защиту этих неподкупных деревенских стражей от рыскающих в это время голодных волков.

– Гляньте, братцы, у старшины огонь. Надоть бы по-настоящему перво-наперво в волость объявиться, а там уж и домой. Успеем еще к бабам-то, – сказал Лука Трофимыч.

– Поздно, – заметил Бычков.

– Поспеешь. После когда еще собираться! А теперь оправим себя перед обчеством – и конец. Благо не спит старшина-то.