Крестьянин и тинейджер

Старик оглядел издалека стойку буфета и, не ответив Гере, уверенно сказал:

– Я что-то голоден.

Гера покорно встал, подошел к стойке, заказал две порции сосисок и подождал, пока буфетчица согреет их в микроволновой печке.

– Ассортимент здесь небольшой, – сказал Гера как будто с сожалением и поставил на столик тарелки с сосисками. Опять спросил: – Куда же мы все денемся?

Старик съел сосиску, поморщился, запил сосиску пивом и проговорил:

– Куда, куда. Рассеетесь вы по миру…

– А я и это слышал, – с усмешкой перебил старика Гера. – Вы это – о тех, кто и сегодня верит в слово, в смыслы, в ценности. О традиционной интеллигенции, которая вся оказалась в положении средневековых евреев. Гонима отовсюду и всеми презираема. Народ священников, который будет рассеян по миру…

Старик глядел на Геру сквозь желтые очки со злым, нетерпеливым изумлением. Потом легонько хлопнул по столику ладонью:

– Она неверно поняла меня, совсем не так, как я ей говорил. Я говорил про всех. Вообще про всех, кто здесь еще живет. Даже про тех, у кого во рту всего пять слов, да и те матерные. Все мы рассеемся по миру в наказание за то, что предали мечту о воле, правде и добре. Мечту, которой мы дышали, даже когда нигде у нас не было воздуха. Мечту, что вот настанет воля, и вот тогда добро, которое, как нам всегда казалось, таилось в нас всегда, и только виду своего не всякий раз показывало – всем явится и запылает купиной, не только нас одних – весь мир согреет.

– Неопалимой купиной, – поправил бритый наголо спортивный парень, отходя от стойки с кружкой пива. Мелкие капли пота и воды, вытягиваясь, струились с его широкой шеи на живот, обвернутый зеленой простыней.

– Ну да, – сказал старик, разводя руками – ну разумеется, неопалимой, какой же еще.

– Я служу в Первом Неопалимовском переулке, поэтому я знаю, – пояснил парень добродушно и пошел за дальний столик у темного окна.

– Да, все мы рассеемся. Но те, кого ты тут назвал интеллигенцией, рассеются, как древние евреи, и станут, так сказать, священниками. Упрямыми священниками своей интеллигентской веры, гонимой отовсюду. А прочие – те будут ассирийцами.

– Но ассирийцы тут причем? – с рассеянной досадой спросил Гера.

– Один айсор – а мы так звали ассирийцев – однажды чистил мне ботинки у Белорусского вокзала. Они все чистили ботинки, и я не знаю, где они сейчас: давно хожу в кроссовках… Он чистил мне ботинки в начале января восьмидесятого. Он смотрит на мои ботинки, глаза не поднимает на меня, и тихо говорит мне: «Знаете, была такая великая страна Ассирия». Я говорю: «Конечно, знаю. Читаем, говорю, интересуемся». Он щеткою елозит по моим ботинкам и говорит: «Эта великая Ассирия со всеми воевала, бодалась, ссорилась и грабила, и не желала знать других занятий. И где теперь Ассирия – и где мы, ассирийцы?.. Ассирия исчезла, а мы чистим вам ботинки. Вы понимаете, о чем я говорю?..» Еще б мне было не понять: мы перед самым Новым годом вляпались в Афганистан.

– То есть айсор был прав, когда вам намекал? – рассеянно спросил Гера.

– Я долго думал: он неправ. Я даже и пять лет назад все думал: он неправ. Теперь я убежден: он прав, – сказал старик, потом продолжил тихо, почти шепотом: – Все тешим и дурим себя какой-то своей избранностью, – а сами предали свое дыхание за право ничего не уметь, никого не любить, за право всем рвать пасть, а в целом говоря – за похвальбу, за небольшой… за неширокий ассортимент сосисок с соей, плеть.

Гера устал. Он молча допивал свое пиво. Старик, доев сосиски, разглядывал на свет остатки пива в своей кружке. В буфете, кроме парня из Неопалимовского переулка и его двух приятелей, больше не оставалось голых. Все, кроме них, были уже одеты; неторопливо доедали борщ, сосиски и допивали водку. Буфетчица сказала:

– Поторопитесь, господа, мы закрываемся. Вам всем осталось пять минут.

Остатки голых встали и, не выпуская из рук кружек, пошли прочь из буфета – одеваться.

А Гера с облегчением подумал, что вот пройдет всего лишь пять минут, и этот жалкий, этот много, путано и непонятно говорящий, многозначительный старик навсегда исчезнет из его жизни.

Старик не умолкал: