Крестьянин и тинейджер (сборник)

Как только Татьяна ушла, настояв на том, чтобы никто ее не провожал, отец у него спросил: «Эта твоя дистрибьюторша, она у тебя — что?».

«Не дистрибьюторша, а коробейница», — поправил Гера отца.

«Пусть коробейница, — не стал тот спорить. — Она у тебя что, еврейка?»

«Ах, прекрати, о чем ты говоришь! — раздраженно вступила в разговор мать. — Да и причем тут это!»

«Сейчас, по-моему, одни только евреи озабочены, как правильно, а как неправильно говорить по-русски, — хмуро сказал отец. — Правильно я с нею говорил или неправильно — мне главное сейчас не это, а чтобы она верно поняла мои вопросы».

«Она и поняла», — примирительно сказала мать.

«Может, она и поняла, — не сдавался отец, — но не ответила».

«Она ответила, — закончил Гера разговор. — И не волнуйтесь вы, я пересдам эти дурацкие зачеты».

Гера был убежден, что никогда не передаст Татьяне ни слова из того, что наговорил ему отец после ее ухода, но не удержался и рассказал ей все при первом же свидании.

«О евреях и о языке — занятное наблюдение, — бесстрастно отозвалась Татьяна и пообещала: — Над этим я подумаю».

И все потом — или не все — четыре дня, которые они не виделись, Татьяна думала, а когда встретились на пятый день, она уже бесстрастной не была: «Вот я подумала, и я бы уточнила. Я бы поправила твоего отца. Мы все здесь до того уже дошли, что каждый из нас, кому не безразлично слово и даже Слово с большой буквы, в его первоначальном смысле, — каждый из нас, в толпе всех прочих, к Слову равнодушных и глухих, становится как бы евреем, — то есть становится евреем в первоначальном, вечном смысле, — то есть становится изгоем в любой толпе, поскольку он принадлежит к народу Слова, народу священников — гонимым и непонятым, презренным и оболганным, вызывающим смех, ненависть и брезгливость. Все те немногие, что сохранили верность Слову в его извечном смысле — уже поэтому евреи, даже когда они не жалуют евреев сами…».

Татьяна была подавлена, и Гера постарался ее немного приободрить: «Не так уж мало тех, кому не безразлично… То есть таких — немало. Мне так кажется».

«Мало таких или немало таких — а все равно будут рассеяны по миру… Да и уже рассеяны, даже и те, кто никуда еще отсюда не уехал».

Татьяна замолчала. Они шли по набережной Воробьевых гор — и Гера не знал, что сказать. Все же сказал, завистливым взглядом провожая толпы беззаботных пассажиров на прогулочном речном трамвайчике: «Ты только не подумай, что отец мой, если евреев помянул, — то самое… Он не то самое, он у меня нормальный».

«То самое, то самое, — ответила Татьяна убежденно, но без злобы, — мы все — то самое

. Это как герпес, которым все заражены с рождения, который переходит к нам, когда мы только появляемся на свет — который, чтоб ты знал, неизлечим. Он в нас сидит — и все, и вылечить его нельзя. Нужно лишь избегать обострений. И нужно средства знать, чтобы избегать обострений. Сегодня этих средств — полно, и обострения постыдны. Когда на морде лихорадка и эта морда лихорадку ту не лечит, а гордо бередит ее на глазах у других, — это и гадко, и постыдно… Я — не о твоем отце. Это у него было совсем маленькое обострение, из-за меня… Я думаю, оно прошло. А если не прошло, скажи ему, что я еврейка… Вообще-то я татарка из Чувашии. Я из Алымовки — есть там такая татарская деревня».

У отца — прошло, евреев он больше не поминал; но он не остывал, и ему было отчего оставаться раскаленным: Гера валил зачеты один за другим. Какие-то из них он все-таки заставил себя пересдать, что-то ему было зачтено из жалости или преподавательского равнодушия, он даже был допущен до экзаменов, но выдержать их ему не было суждено.

Незадолго до первого из них Гера вновь гулял с Татьяной по берегу Москва-реки под Воробьевыми горами. Вновь провожая взглядом веселенький прогулочный речной трамвайчик, он, сам того, быть может, не желая, продолжил разговор о верных Слову — так, словно разговор тот и не прерывался. Гера спросил Татьяну, отчего бы ей, живущей своим умом, свободно и осмысленно, и не заняться чем-нибудь осмысленным, вместо того чтобы таскаться по Москве с бирюльками…

«У меня нет таланта, — просто ответила ему Татьяна. — У меня нет таланта ни к чему… Не надо меня перебивать, — сказала вдруг она, повысив голос, пусть Гера и не думал ее перебивать, — уж если ты спросил, то и не смей перебивать, сначала выслушай… Да, никаких талантов… Кроме того, я женщина, и я люблю бирюльки. Так что пиши, пожалуйста, про своего Суворова, а я, уж извини, буду таскать свои бирюльки».

Корма трамвайчика скрылась в тени под сводами метромоста, и Гера затосковал. Татьяна вдруг заторопилась прочь, сославшись на домашние дела, — и Гера не сумел припомнить, когда еще он слышал от нее о домашних делах.

Он позвонил ей поздно вечером, сказал, что не хотел ее обидеть, и попросил прощения. Татьяна суховато удивилась: «Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не за что прощать тебя. И помнишь, у тебя экзамен?.. Вот и готовься».