Крестьянин и тинейджер (сборник)

«Отлично, значит, и тебя считаем… Ты Бухту Радости, конечно, знаешь… Не знаешь? А зачем тогда живешь?.. Короче, это Пироговское водохранилище, считай, что Клязьминское, то есть дальше Химкинского. Мы едем на машинах, в среду, от метро „Медведково“. Встречаемся в пять ровно».

Стремухин, все еще пытаясь отвертеться, поныл, что до «Медведково» да по такой жаре, ему, пожалуй, будет влом…

«Ну можешь на кораблике, от Речного вокзала. „Ракета“ на подводных крыльях; домчит тебя минут за сорок… Добудем расписание и перезвякнем… Ты, кстати, как, шашлык умеешь делать? Ты же умел, ты помнишь поход в Софрино?»

Стремухин уточнил: «Тогда я не умел. Сейчас как раз умею».

Он смутно помнил: был поход, классе в седьмом или в восьмом, вот только в Софрино тогда ходили или еще куда и делал ли он там шашлык — не помнил совершенно, но память понукать не стал: другие помнят, ну и ладно.

Бас все крепчал: «Тогда ты делаешь шашлык. На десять человеческих персон. Ну, на двенадцать максимум. Считай, что мы тебе доверили, так что исполни. А деньги мы тебе вернем».

Стремухин возразил: «При чем тут деньги! Шашлык — за мной. За вами — зелень и вино, и шампуры, конечно»…

Потом они еще перезвонили, сказали: подходящий рейс — в пять двадцать пять. Пообещали встретить в Бухте на причале.

В мясных рядах Черемушкинского рынка Стремухин спохватился: забыл спросить того баса, как его звать. Прицениваясь к ляжкам и седлу, утешился: да так ли это важно! Тот бас был голос жизни, вот что важно, и это стало ясно, как только бас сказал: «кораблик». Стремухин с детства не катался на кораблике; и, с удовольствием разделывая мясо, он с детским нетерпением предвкушал и представлял себе удары ветра по лицу, и плеск воды, и плавное движенье берегов. Он даже пел. Руками отжимал в кастрюлю лук и перемешивал куски парной баранины, подобранные так, что ешь их хоть сырыми.

Вот так Стремухин, в прошлом старший редактор издательства «Советский мыслитель», теперь редактор на свободе, на договорах с четырьмя издательствами кряду, и оказался на корме теплохода типа «ракета» — с кастрюлей шашлыка в ногах, с полубезумной жаждой радости в глазах.

«Ракета», вдруг взревев и вздевши нос так круто, что приподнялся пол и на корме, взяла разбег. Стремухин обернулся напоследок. Игла с пятиконечною звездой на узкой башне Речного вокзала напомнила ему иглу на столь же узкой, с узкими колоннами, башне ипподрома; и все, что было пережито, вновь попыталось прирасти к душе там, где душа еще не зарубцевалась; Стремухин рассердился на пережитое, перед которым больше не считал себя в долгу, и, не оглядываясь больше, стал смотреть по сторонам.

Обзору мешали соседи, не по скамье (сидящий слева пил коньяк, уже склоняясь головой едва ли не к коленям; прилипшие друг к другу малолетки справа — словно вросли в скамью), но те, что встали по краям скамьи возле бортов. Особенно мешал старик возле левого борта; его голова была схвачена носовым платком, стянутым по кругу узелками: он все не мог на месте устоять, беспрестанно то качался, то слонялся взад-вперед и застил вид. В руке у старика была складная старая бамбуковая удочка, в другой руке — дюралевый бидон, а на плечах его, как если б не было жары, — брезентовая плащ-палатка, которая все хлопала и раскрывалась, словно парус, на ветру. Стремухин перевел взгляд на правый борт. Там курили, сплевывая в воду и зажав пивные банки в кулаках, подростки (в салоне, где они обосновались, курить было нельзя) в линялых черных майках. Поверх их стриженых голов поплыли, стоя у причалов, громады лайнеров, плыла и золотая вязь надписей на белых, словно облако, бортах: и «Александр Блок», и «Карл Маркс», и «Алексей Толстой» — затем взметнулись к небу горы ржавого металла, потом — деревья, башенные краны; подростки докурили и ушли шуметь в салон; зазеленел на берегу кустарник, за ним качались белые и голубые башни новостроек. На небо наплыла бетонная эстакада Ленинградского шоссе, наслала полутьму, но через миг «ракету» снова окатило ярким светом. Водохранилище раздалось вширь; на берегах желтело загорающее население, и кто-то, розовый средь желтых, махнул Стремухину рукой; Стремухин замахал ему в ответ. Матрос со связками билетов встал над Стремухиным. Стремухин заплатил тридцать рублей; рыжий и рыженькая справа так долго рылись по карманам, что он с трудом унял в себе желание заплатить и за них. «Ракета» проскользнула в узкое горло канала, сразу сбросила скорость и скоро пристала к берегу. Матрос выволок на пристань трап.

— «Водник», — сказал сосед Стремухину, как если б тот его спросил, и, снова сказав: «Водник», снова выпил коньяку.

На «Воднике» сходили только лишь пенсионеры-рыболовы, последним прогремел ботинками по трапу старик в платке и плащ-палатке; он, торопясь на выход, едва не наступил Стремухину на ногу, но тот успел ее отдернуть, ударив каблуком и чуть не опрокинув под скамьей свою кастрюлю с мясом.

Трап, отгремев, был убран, вновь взревела корабельная машина. «Ракета» отошла от пристани в венце трепещущей радуги и в шумном шлейфе брызг и струй.