Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

«И почему ты не в университете? Разве зачеты у тебя еще не начались?» «Похоже, начались, — ответил Гера, — но ты не беспокойся, я их сдам».

После того как он не сдал два первых зачета, отец спросил его: «Все дело в этой девушке?»

«Нет, нет, — испуганно ответил Гера, — просто я думал не о том, я, понимаешь, не на том сосредоточился; ты знаешь, так бывает». — Он был доволен, что, и соврав отцу, он не совсем ему соврал.

«Нам с матерью хотелось бы поговорить с твоей подругой. — Отец застал его врасплох. — Ты ведь не будешь против?»

Гера был против, но он не мог быть против. Он передал Татьяне от родителей приглашение на ужин, и, к удивлению его, Татьяна согласилась без заминки, притом не выказав ни радости, ни беспокойства.

Тот ужин выдался почти без слов. Отец ел и разглядывал Татьяну, мать почти не ела и глядела в свою тарелку, Гера не ел, переводя глаза с отца на мать и с матери на Татьяну; Татьяна аккуратно, ровно ела и улыбалась всем…

«Вы, Танечка, студентка?» — спросила наконец мать.

«Нет, уже нет, — ответила Татьяна. — Была когда-то, но не получилось».

«Вот и у Геры, — встрял отец, — что-то в последнее время не очень получается».

«Я знаю», — со спокойным сожалением ответила Татьяна.

Отец спросил ее: «А чем вы заняты?»

Она ответила: «Прямые продажи».

«Да, да, — ободрительно сказал отец, — это требует ума и опыта; я начинал с прямых продаж: поставлял „Орбит“ в универсамы и кафе».

Татьяна сочла нужным уточнить: «Нет, я — не в магазины и не „Орбит“. Я — из рук в руки и — глаза в глаза».

«Посуда?» — с пониманием спросил отец.

«Была посуда, но мне надоело: и тяжело таскать, и фирма нас не уважает. Теперь все больше разные диковинные мелочи, но удивительно полезные… Вас, кстати, не интересуют тайские леденцы из сои от лишнего веса?»

«Будет вес, будет и интерес, — горделиво усмехнулся отец, щелкнув себя по животу, и в самом деле никуда не выдающемуся. Отодвинул от себя тарелку и приступил к главному. — Пока нас вот что интересует. Что так довлеет над нашим сыном, что он завалил два зачета подряд?»

«Я думаю, неправильные мысли», — ответила Татьяна.

Отец сказал нетерпеливо: «Какие мысли там неправильные, а какие правильные, это никто и никогда не разберет, и сейчас это дело десятое. Первое дело для нас сейчас — это понять, что так над ним довлеет».

«Я и сама не слишком понимаю». — Поглядывая искоса на Геру, Татьяна попыталась прекратить неприятный ему разговор.

Отец настаивал: «Ну так давайте думать вместе, что над ним довлеет».

«Давайте, — вроде бы сдалась Татьяна — и сухо атаковала: — Я думаю, что правильно по-русски говорить „довлеть чему“, а не „довлеть над“. „Довлеть“ — значит удовлетворять чему-то там и быть достаточным, а вовсе не „давить“, как это, может быть, вам слышится… Я думаю, что Гера такой, какой он есть, вполне себе довлеет и я ему вполне довлею. Я думаю, что он вполне себе достаточен и удовлетворен нашими отношениями. А вот зачеты — тут вы правы: зачеты нужно пересдать».

Гера весь вечер промолчал.

Как только Татьяна ушла, настояв на том, чтобы никто ее не провожал, отец у него спросил: «Эта твоя дистрибьюторша, она у тебя — что?»

«Не дистрибьюторша, а коробейница», — поправил Гера отца.

«Пусть коробейница, — не стал тот спорить. — Она у тебя что, еврейка?»

«Ах, прекрати, о чем ты говоришь! — раздраженно вступила в разговор мать. — Да и при чем тут это!»

«Сейчас, по-моему, одни только евреи озабочены, как правильно, а как неправильно говорить по-русски, — хмуро сказал отец. — Правильно я с нею говорил или неправильно — мне главное сейчас не это, а чтобы она верно поняла мои вопросы».

«Она и поняла», — примирительно сказала мать.

«Может, она и поняла, — не сдавался отец, — но не ответила».

«Она ответила, — закончил Гера разговор. — И не волнуйтесь вы, я пересдам эти дурацкие зачеты».

Гера был убежден, что никогда не передаст Татьяне ни слова из того, что наговорил ему отец после ее ухода, но не удержался и рассказал ей все при первом же свидании.

«О евреях и о языке — занятное наблюдение, — бесстрастно отозвалась Татьяна и пообещала: — Над этим я подумаю».

И все потом — или не все — четыре дня, которые они не виделись, Татьяна думала, а когда встретились на пятый день, она уже бесстрастной не была: «Вот я подумала, и я бы уточнила. Я бы поправила твоего отца. Мы все здесь до того уже дошли, что каждый из нас, кому небезразлично слово и даже Слово — с большой буквы, в его первоначальном смысле, каждый из нас в толпе всех прочих, к Слову равнодушных и глухих, становится как бы евреем, то есть становится евреем в первоначальном, вечном смысле, то есть становится изгоем в любой толпе (поскольку он принадлежит к народу Слова, народу священников) — гонимым и непонятым, презренным и оболганным, вызывающим смех, ненависть и брезгливость. Все те немногие, что сохранили верность Слову в его извечном смысле, — уже поэтому евреи, даже когда они не жалуют евреев сами…»

Татьяна была подавлена, и Гера постарался ее немного приободрить: «Не так уж мало тех, кому небезразлично… То есть таких — немало. Мне так кажется».