Крестьянин и тинейджер

– Допустим, я был биохимик. Допустим, я, помимо прочего, пытался полимер один... да, это был бы полимер. Легче крыла бабочки. Крепче титанового сплава. Засунь его в вулкан и вынь – он только потемнеет. Обдай жидким азотом – а он и не потрескается, даже не чихнет. Сверхлегкость и сверхпрочность. Сверхстойкость...

– Сверхпроводимость, – скучая, подсказал Гера.

– Это другое, – недовольно отозвался старик, – ты не перебивай и не говори, о чем не знаешь... И у меня все было. Высокий порыв, надежный паек. – Старик вдруг остро глянул Гере в глаза поверх своих очков. – Ты что подумал: я себя поддел? Ты думаешь, я подпустил самоиронии? Да ни в одном глазу. Всякий, кто в детстве пережил войну и голод, меня поймет: в надежности пайка нет никакой иронии...

– И что ваш полимер? – нетерпеливо перебил Гера.

– А, полимер... – вздохнул старик. – А полимер – никак. Кончилась биохимия, настала история – и кто ее выдумал на нашу голову? Нет, нет, ты не подумай, я был рад, и не жалею, что был рад и подхватил порыв восьмидесятых. Я думал: будет, что и было, но уже без вертухаев, без вранья и без стыда за свою страну... И потерял все, даже страну. Вокруг вранье и вертухаи, один лишь стыд пропал куда-то... И это бы случилось в любом случае. Не понимал я этого тогда, но это ничего, не стыдно. Неведение – не есть неправота. Отсутствие предвидения – дело досадное, но и обычное, оно не есть неправота. По крайней мере, мы тогда повели себя как люди. Как люди, а не как коровы истории, готовые идти покорно на убой лишь потому, что их судьба заранее записана в ее бухгалтерских книгах...

– В файлах, – поправил Гера.

– В файлах записана ваша судьба, – неприятно смеясь, возразил старик, – наша – еще в книгах. Там, в книгах, она и останется. А ваша: шлеп по клавише – и нету файла, как и не было. Шлеп, шлеп – и нету ничего, как будто ничего и не было.

– Куда же мы все денемся? – спросил Гера, с веселой злостью предугадывая ответ.

Старик оглядел издалека стойку буфета и, не ответив Гере, уверенно сказал:

– Я что-то голоден.

Гера покорно встал, подошел к стойке, заказал две порции сосисок и подождал, пока буфетчица согреет их в микроволновой печке.

– Ассортимент здесь небольшой, – сказал Гера как будто с сожалением и поставил на столик тарелки с сосисками. Опять спросил: – Куда же мы все денемся?

Старик съел сосиску, поморщился, запил сосиску пивом и проговорил:

– Куда, куда. Рассеетесь вы по миру...

– А я и это слышал, – с усмешкой перебил старика Гера. – Вы это – о тех, кто и сегодня верит в слово, в смыслы, в ценности. О традиционной интеллигенции, которая вся оказалась в положении средневековых евреев. Гонима отовсюду и всеми презираема. Народ священников, который будет рассеян по миру...

Старик глядел на Геру сквозь желтые очки со злым, нетерпеливым изумлением. Потом легонько хлопнул по столику ладонью:

– Она неверно поняла меня, совсем не так, как я ей говорил. Я говорил про всех. Вообще про всех, кто здесь еще живет. Даже про тех, у кого во рту всего пять слов, да и те матерные. Все мы рассеемся по миру в наказание за то, что предали мечту о воле, правде и добре. Мечту, которой мы дышали, даже когда нигде у нас не было воздуха. Мечту, что вот настанет воля, и вот тогда добро, которое, как нам всегда казалось, таилось в нас всегда, и только виду своего не всякий раз показывало – всем явится и запылает купиной, не только нас одних – весь мир согреет.

– Неопалимой купиной, – поправил бритый наголо спортивный парень, отходя от стойки с кружкой гота. Мелкие капли пота и воды, вытягиваясь, струились с его широкой шеи на живот, обвернутый зеленой простыней.

– Ну да, – сказал старик, разводя руками – ну разумеется, неопалимой, какой же еще.

– Я служу в Первом Неопалимовском переулке, поэтому я знаю, – пояснил парень добродушно и пошел за дальний столик у темного окна.

– Да, все мы рассеемся. Но те, кого ты тут назвал интеллигенцией, рассеются, как древние евреи, и станут, так сказать, священниками. Упрямыми священниками своей интеллигентской веры, гонимой отовсюду. А прочие – те будут ассирийцами.

– Но ассирийцы тут причем? – с рассеянной досадой спросил Гера.

– Один айсор – а мы так звали ассирийцев – однажды чистил мне ботинки у Белорусского вокзала. Они все чистили ботинки, и я не знаю, где они сейчас: давно хожу в кроссовках... Он чистил мне ботинки в начале января восьмидесятого. Он смотрит на мои ботинки, глаза не поднимает на меня, и тихо говорит мне: «Знаете, была такая великая страна Ассирия». Я говорю: «Конечно, знаю. Читаем, говорю, интересуемся». Он щеткою елозит по моим ботинкам и говорит: «Эта великая Ассирия со всеми воевала, бодалась, ссорилась и грабила, и не желала знать других занятий. И где теперь Ассирия – и где мы, ассирийцы?.. Ассирия исчезла, а мы чистим вам ботинки. Вы понимаете, о чем я говорю?..» Еще б мне было не понять: мы перед самым Новым годом вляпались в Афганистан.

– То есть айсор был прав, когда вам намекал? – рассеянно спросил Гера.