Крестьянские восстания в Советской России (1918—1922 гг.) в 2 томах. Том первый

М. Бернштам в крестьянском повстанчестве не видит социалистических мотивов, считая его последовательно антисоциалистическим, независимо от тех или иных тактических лозунгов. Он отказывается рассматривать лозунг «Советы без коммунистов!» как нечто демократическое: по утверждению данного автора, это все что угодно, некие новые или старые муниципальные институты, восстановление земства, любые формы порядка на местах, но меньше всего та или иная форма так называемой «трудовой демократии», означающей политическое вмешательство политических сил в экономическую жизнь трудового народа. Сопротивление крестьян, подчеркивает автор, было направлено не против отдельных, особенно временных мероприятий коммунистического режима, а против всех социалистических преобразований как таковых[116]

. Джеффри Хоскинг обратил внимание на Тамбовское восстание как «классическое крестьянское восстание», руководимое Антоновым, которое началось и проводилось без прямого влияния или поддержки со стороны какой-либо политической партии. По оценке Хоскинга, армия повстанцев удивительно походила на Красную Армию по структуре, даже была укомплектована политическими комиссарами – противники красных подражали их методам. По мнению автора, в Тамбове проводились предварительные испытания новой экономической политики, и оказалось, что в сочетании с безжалостными репрессиями, отбивающими у крестьян охоту воевать, она дает хорошие результаты[117]

.

В постсоветской литературе стала популярной ассоциация крестьянских волнений с крылатой и часто цитируемой фразой А. С. Пушкина из «Капитанской дочки» о русском бунте – «бессмысленном и беспощадном». В 1994 г. к знаменитому пушкинскому определению «пугачевщины» в оценке Западно-Сибирского восстания К. Я. Лагунов добавил два новых эпитета: «кровавый» и «безнадежный»[118]

. На международной конференции в июне 1994 г. Ю. П. Бокарев охарактеризовал российское бунтарство как процесс сочетания периодов бунта со временем чрезмерного смирения[119]

. В подобных трактовках пушкинское определение бунта вполне соотносится с марксистской теорией классовой борьбы, придававшей особое значение стихийности и неорганизованности крестьянских выступлений. Однако если дореволюционные бунты в России были нацелены на конкретные объекты (помещик, чиновник и пр.), а не на государственный строй в целом, то в условиях Советской России ситуация изменилась. Понятия «бунт», «бунташные настроения» архаичны и не отражают изменений в крестьянской среде, которые произошли в условиях революционной трансформации в России (о чем говорил, как отмечалось выше, Г. П. Федотов). Понятие «протест», «протестные настроения» (явления, выступления, волнения и пр.) в данном историческом контексте представляются более удачными.

По оценке В. П. Булдакова, склонность крестьянства к немотивированному протесту, стихийному бунтарству далеко не исчерпывает грани его революционности. Совершенно несправедливо определять крестьянский бунт как «бессмысленный и беспощадный»: политику и веру крестьянство оценивает сугубо прагматично. Поэтому для крестьянства действует правило: вот это нам подойдет – хорошо, а если не подходит – долой. Бунт, по Булдакову, – это природный язык крестьянства и единственный способ его взаимоотношения с властью, минуя бюрократию, при этом крестьянин всегда склонен бунтовать во имя воображаемой власти, в поисках несбыточного идеала. Одновременно для крестьянина государство – сакральная величина[120].