Крестный отец

Джонни был трезвее, чем выглядел. Он перемахнул через коктейльный столик, схватил жену за горло, но, оказавшись вплотную с этим чарующим лицом и милыми глазами, тут же растерял весь свой гнев. Марго позволила себе ухмыльнуться, и зря: Джонни мгновенно сжал кулак.

– Только не по лицу! – взвизгнула она. – У меня съемки!

«Издевается!» – подумал Джонни и ударом в живот повалил жену на пол, а сам уселся сверху. Марго хватала ртом воздух, обдавая мужа ароматным дыханием. Он бил ее по рукам, по шелковистым, загорелым бедрам. Он бил ее, как давным-давно, подростком, избивал сопляков на улицах нью-йоркской Адской Кухни[2] – больно, но не оставляя травм вроде выбитых зубов или сломанного носа.

Однако бить в полную силу ему не хватало духу, и от этого Марго раззадорилась еще сильнее. Распластанная на полу, с задранным до пояса парчовым платьем она сквозь смех подначивала:

– Ну же, Джонни, засади мне! Засади! Ты же этого хочешь!

И Джонни Фонтейн сдался. Он ненавидел жену, но красота делала ее неуязвимой. Марго перекатилась в сторону, грациозно вскочила на ноги и стала приплясывать, напевая:

– Джонни, мне не больно, Джонни, мне не больно!

А потом, печально поджав губки, сказала:

– Дурачок ты. Устраиваешь мне порку, а дерешься как мальчишка… Ах, Джонни, мой глупый влюбленный хомячок, ты даже в постели как мальчишка. Все веришь в свои дурацкие песенки о любви… – Вздохнула. – Пока-пока, бедненький.

Она ушла в спальню и заперлась на ключ.

Джонни сидел на полу, закрыв лицо руками. Его тошнило от бессилия и отчаяния. Лишь благодаря тупому упрямству, не раз выручавшему его в безжалостных голливудских джунглях, он заставил себя подойти к телефону и вызвать такси до аэропорта. Он полетит в Нью-Йорк – к единственному человеку, который может ему помочь. К человеку, обладающему властью, а еще мудростью и теплотой, которых Джонни так не хватает. К своему крестному отцу Корлеоне.

* * *

Пекарь Нацорине, пышный и румяный, как и его фокачча, упер испачканные мукой руки в бока и сурово оглядел жену, дочку на выданье и помощника Энцо. Тот стоял перед Нацорине, уже переодевшись в робу военнопленного с зеленой нашивкой на рукаве, и переживал, что из-за этой сцены опоздает отметиться на базе острова Говернорс. Как и тысячи других итальянских солдат, которым заключение заменили трудовой повинностью на благо американской экономики, Энцо пребывал в постоянном страхе, что его вернут в лагерь. Оттого-то и этот спектакль воспринимал абсолютно серьезно.

– Мою семью, значит, захотел опозорить? – строго вопрошал Нацорине. – Услыхал, что войне конец и тебя вот-вот выпрут из Америки обратно на Сицилию месить говно – и решил оставить моей дочурке подарок на память?

Энцо прижал руку к сердцу.

– Padrone[3], – произнес он, чуть не плача, хотя и не забывая о приличиях, – клянусь Девой Марией, у меня и в мыслях не было злоупотреблять вашей добротой. Я искренне люблю вашу дочь и с глубоким уважением прошу ее руки. Понимаю, что недостоин, но, если меня отправят назад в Италию, вернуться в Америку и жениться на Катерине я уже не смогу.

– Хватит издеваться над юношей, – вмешалась Филомена, супруга Нацорине. – Ты знаешь, как надо поступить. Укрыть Энцо у нашей родни на Лонг-Айленде.

Катерина рыдала. Она была пухленькая, в отца, и совершенная простушка, да еще и с усиками под носом. Низкорослый и кряжистый, однако по-мужски привлекательный, Энцо был для нее единственной возможной партией – и единственным, кто с таким уважением касался ее укромных мест.

– Если ты не удержишь Энцо, я сбегу из дома! – крикнула она папе. – Я уеду за ним в Италию!

Тот хитро покосился на дочку. Вот ведь вертихвостка… Нацорине видел, как она терлась мясистыми ягодицами об Энцо, когда парень протискивался мимо нее к прилавку, чтобы выложить свежеиспеченные лепешки и булочки. «Стоило мне отвернуться, – закралась в голову скабрезная мысль, – как этот пострел наверняка засовывал свой багет к ней в печку». А стало быть, Энцо нужно удержать в Америке и обеспечить американским гражданством. Устроить это мог только один человек. Крестный отец. Дон Корлеоне.

* * *

Эти трое, как и многие другие, получили тисненные золотом приглашения на свадьбу мисс Констанции Корлеоне. Торжество было назначено на последнюю субботу августа 1945 года. Отец невесты, дон Вито Корлеоне, про старых друзей и соседей не забывал, хоть сам уже давно переехал в особняк на Лонг-Бич. Там же с утра до самой ночи должен был проходить праздничный прием, обещавший, без сомнения, стать грандиозным событием. Война с Японией закончилась, поэтому страх за воюющих где-то далеко сыновей веселья никому не омрачал. А где еще давать волю радости, как не на свадьбе?

И вот субботним утром друзья дона Корлеоне отправились из Нью-Йорка на загородное празднество. У каждого был кремового цвета конверт со свадебным подарком – пачкой наличных. Никаких чеков. В каждом конверте также лежала карточка с именем дарителя и величиной его уважения к крестному отцу – уважения искреннего и заслуженного.