Крестный путь

И лишь Никон, бывый греческий печальник и поклонник, мечтавший о Царьградской премудрой Софии, остался в одиночестве, и всякий искушенный человек, узнав о судьбе боярина Зюзина, хоть и оставался втайне благосклонным к патриарху, но скоро ушел в тень, чтобы не открыть истинных чувств. И пошел по Верху из рук в руки тайный подметный лист протопопа Аввакума, где всяко хулился патриарх; де, Никитка колдун учинился, да баб блудить научился, да в Желтоводске с книгою повадился; де, он, детинка, бродяга был да к чертям попал в атаманы, а ныне, яко кинож волхвуя, уже пропадет скоро и память его с шумом погибнет... Сын он дьявола, отцу своему сатане работает...

Он, Никон, отступник и смутитель Руси, зачинщик всякой гили, и надобе его низвергнуть с престола по заповеданному церковному чину. Так решил Алексей Михайлович. Ежли он самолично изгонит патриарха в ссылку, то будет тому лишь слава у черни; но ежли собор низринет со стулки, то до конца лет пребудет Никон в подобающей проступку каре... Царь – наместник Бога на земле, и нельзя покушатися на его власть не только делом иль поступком, но и мыслию.

И послал государь в греческую землю старцев, чтобы везли они на Русь вселенских патриархов на правый суд над беглецом Никоном. Ибо подобает мужику знать и помнить свой шесток...

Глава первая

На Вербное-то воскресенье пулонцы прилетели с тундровых болот на весенние полевые проталины и весенние зори на крыльях принесли. Улита Егоровна птах тестяных напекла с глазами из сушеной черники и надарила детишкам; челядинник Ларивон качели на повети повесил на толстых крученых ужищах, и с утренницы до вечерницы стоял на дворе грай; пахло в избе свежим деревом, печивом, елеем, свечами, и жизнь всем, от старых до малых, чудилась вечной. С косогоров из красных расщелин сбежали хрустальные ручьи, а на Николу и тьма насовсем упала за Канскую землю, и до Ильина дня установился над Окладниковой слободкой неумирающий благословенный день; средь ночи распахнешь глаза, а воздух словно бы заткан серебристыми нитями, и тонко, сладко погуживает хвалебную песнь Господу; и для лукавых, кажется, всякая щелка и укромина закованы недоступными решетками. Недолго заполошно играли ручьи, но, как водится из веку, в устье Мезени заткнуло стрежь, завалило льдами и, будто в один день, разлив во всю ширь, куда хватит взгляд; до Лампоженской слободки, почитай, верст с двенадцать в длину и до Белого носа версты с четыре – такое вдруг возникло половодье, затканное кисеей ночи. Веш-ни-ца! Благодатная пора для каждого мезенца, когда вроде бы и меду не пил, и кружечный дом не навещал, и лагун с брагой не снимал с печи, – но живешь отныне с хмельным сердцем и с улицы в дом заходить не хочется. Вся Окладникова слободка от милостынщика, живущего в норе у собора, до воеводы Цехановецкого, – все на угоре, и только вечерняя молитва и понудит вернуться в жило. В такие ночи и сна-то нет, хоть глаза запирай, и всякая жилка, истосковавшаяся за зиму по весенней поре, словно бы вопит безумолчно: «жить хо-чет-ся-а!» Вода как бы застыла в подугорье, аспидно-темная, с зеркальными залысинами, с пониклыми деревами, утопленными по пояс, с клочьями мерно плывущей травяной ветоши, с кокорьем, на которое взгромоздился мелкий луговой гнус; а ребятишек и вовсе не загонишь с воли, они, как дикие звери, будто так и живут у воды с дрекольем и крючьями, находя каждый свою забаву...

И Аввакум этой водяной болезнью захворал. Намедни, сидя на берегу на травяном клоче, уже теплом, шелковистом от солнца, подумал вдруг: «И князи погнаша мя туне...» И сразу по Псалмопевцу же подхватился дальше: «В земли пусте и непроходне уподобихся неясыти пустынней, бых яко нощной вран на нырищи...» И златоглавая Москва вспомнилась, и многие толковища, и паперти церковные, где было много стаивано с досужими беседами, и братовья пришли на ум, и родные по вере, и враги Божьи, что едят кур рафленых на серебряных блюдах, запивая фряжскими сикерами. И показалось протопопу, что низвергнут он из той жизни навсегда, как трухлявая колода; по уши завязнул в студеной трясине, и уж сил не хватит одолеть ее.

Так и случится, верно, здесь закопану быть. От мира несуетного, полного птичьих вскриков, острых запахов вешней воды, льда и отпотевшего леса, и преющей земли, на сердце отчего-то снизошла не радость, но сжигающая тоска... Ах ты, мил человек, как далеко ты отплыл от матери – сырой земли с ее заботами и окунулся в бесконечную толоку, в коей постепенно коченеет и самая сокровенная душа. Чем тебе не пустынь? Очнися! Беседуй с Богом, христовенький, и очищай поганое нутро свое. Но тебе здешнее одинокое быванье куда страшнее кандал, и юз, и плахи на Болоте, когда ты страдаешь прилюдно, обогреваемый чужими страстями...