Крестоносец

— Не токмо… — отвечал за двоих служка — похоже, он был в этой парочке за главного — дюжий, коренастый, усатый, лицо такое… Ратников присмотрелся — на рожу фашистского прихвостня похоже, какого-нибудь зажравшегося полицая.

— Мы, батюшка, отслужить готовы, — подобострастно осклабился Опанас. — Что тебе надобно — говори, сладим!

— Что надобно? — Михаил усмехнулся и задумчиво взъерошил затылок. — Песни какие знаете? Пойте!

— Что?! — незваные гостюшки удивленно переглянулись.

— Правда, что ли, петь? — угрюмо переспросил служка.

Миша улыбнулся:

— Шучу! Уж, не беспокойтесь, сыщу вам дело поинтересней. Скажите-ка вот только для начала — кто вас прислал? Что молчите, кобенитесь? — Ратников и сам с удовольствием хлебнул бражицы из кувшина, с утра — самое оно то! — Ладно, не хотите говорить, не надо — сам догадаюсь. Онфимий Рыбий Зуб — угадал?

Гостюшки поникли голосами, правда, вслух так ничего и не сказали, да Михаил и без их слов сразу догадался — угадал. Хотя, чего тут было угадывать-то? Ясно, что упыри эти не сами пришли, ясно, что босс у них есть криминальный, он и прислал с извинениями, а кому то было надобно? Тому, кому Ратников сильно помог, — Онфимию! Так что — что тут гадать-то?

— Значит, это вы так вот на пару в корчме промышляете? Добрых людей выслеживаете, ты, Опанас — их забалтываешь, а ты… как звать?

— Корятко, — смущенно прогундосил усатый.

— … а ты, Корятко, бьешь. Короче — разбойнички, тати! И многих уже поубивали?

— Да никого, — служка неожиданно перекрестился. — Вот те крест святой, милостивец, — никого! Я ж кистеньком… умело…

Ратников даже рассмеялся:

— Умелец, гляди-кось! Ладно, умельцы — раз уж пришли, давайте, выкладываете — что про парнишек тех, толмачей, знаете?

— Про толмачей? — Корятко задумчиво посмотрел в потолок, точнее сказать — на стропила. — Да мало что, милостивец, — недолго они у нас, с лета. Говорят — дорогобужские. Явились, сперва в людской жили, потом вот, перебрались в избенку. Матрене платили честно.

— Да, да, Матрене, — Михаил покивал. — Это ее ведь корчма-то?

— Корчма не ее — общества. Лодочники-перевозчики, Матрена-от, ихнего старосты покойного, Гунивы, вдовица.

— Поня-атно… Так что еще про толмачей знаете? Ты, Опанас, что молчишь?

Сметанников уныло развел руками:

— Да я ж разве что знаю? Без интереса к ним мы…

— Так-так-так, — насторожился Ратников. — Без интереса, значит? А почему? Ты б, Корятко, и их тоже — по башке кистенем, а все, что нашли, — ваше.

— Неможно, — мотнув головой, прогундосил служка. — Они ить — жильцы. Матрена то не одобрила б…

Ратников аж руки потер:

— Чудненько! Матрена, значит, тоже с вами в доле?

— Что ты, что ты!

— Да ладно вам врать — конечно, в доле, тут и говорить нечего, — убежденно перебил гостей Михаил. — Разве ж без ее соизволенья вы б решились… вот так запросто, в корчме. Не, ну, естественно — в доле. Онфимий Рыбий Зуб ей кем приходится — полюбовник?

— Брат…

— Угу, — Миша снова потер руки. — Значит, так, парни. Эти двое толмачей — из молодых да ранние — мне и знакомцам моим, о которых вам ведать ненадобно, много крови попортили в делишках торговых. А потому — желаю знать о толмачах все! Думаю, вас это не слишком обременит — на корчемном дворе Корятко за ними присмотрит, а, как пойдут куда, — ты, Опанас.

— Это и всего-то? — обрадованно потер ладони усач. — Это нам ничего, это мы сладим…

— Матрену о них расспросите. Сами ли за постой платят или, может, кто за них?

— Ну, уж это-то мы знаем — сами.

— Вот и славненько — идите, господа, работайте. К вечеру жду с докладом… ну, хоть тебя, Опанас.

Вновь поклонившись, визитеры покинули каморку Ратникова, дюжий служка Корятко при этом выглядел радостным, улыбался, а вот его напарник почему-то хмурился — видать, чувствовал, что дело окажется не таким уж простым.

Ратников и сам не сидел сложа руки, едва утренние посетители ушли, подкрепился свежеиспеченными пирожками с капустой и, допив остатки бражки, отправился на торг.

День выдался чудесный, слегка морозливый, но солнечный, светлый. По средам — а была как раз среда — на торжище приезжали крестьяне из окрестных сел, привозили сено, дрова, убоину, беличьи, куньи и прочие — кого запромыслят — шкурки, за неимением медных монет, повсеместно игравших роль разменных денег.

Вот и сегодня еще издали слышан был шум — уже на углу, у деревянной церкви, скинув шапки, спорили о чем-то мелкие купцы, ярились:

— Ты сам-один за свои слова ответь! При чем тут обчество-то?

— Как это при чем? Нешто, можно без обчества-то?

— А вот я тебе счас покажу — обчество!

Один из спорящих — длинный сутулый бородач — размахнулся и тотчас же заехал своему собеседнику в ухо, от чего у того слетел в снег треух, а каких-либо иных повреждений, похоже, и не случилось — сутулый казался не особо-то сильным.

Соперник его — маленький, круглый — однако ж, тоже взъярился, нагнулся и, словно бык рогами, ударил сутулого головой.

— Аой! — падая, заголосил тот. — Да что ж это делается-то, люди добрые?