«Крестоносцы» войны

Какова будет его роль? Стоять рядом и поддерживать ее, сраженную несчастьем? Не бросать ее, заботиться о сохранении ее жизни, когда жизнь потеряла для нее всякий смысл? Он ясно представлял себе эту жизнь, всю отданную заботам о калеке-сыне, который без нее умер бы, о сапожнике, который не мог обойтись без нее, видел все мелочи ее быта: каким был ее дом, и обстановка, и все остальное — все то, что война уничтожила в первую очередь. «Для некоторых людей, думал он, — например, для мадемуазель Годфруа, учительницы в Изиньи, — это разрушение имело смысл как часть общей картины; это была цена, которой они заплатили за утраченную и вновь обретенную свободу. Но для немцев оно не имело никакого смысла, для них разрушение было только разрушением, они ничего не получали взамен, потому что такова была та война, которую они начали и которую вели; и даже если кто-нибудь из них, как фрау Петрик, забыв о себе, пытался предотвратить гибель, то это было тщетно».

Когда они приехали в Энсдорф, снег падал большими, мокрыми, липкими хлопьями. В том доме, где был командный пункт капитана Троя, Иетс нашел майора, который сообщил ему, что третья рота продвинулась на несколько миль вперед, почти не встретив сопротивления; по его словам, они были уже на окраине Швальбаха.

— Известно ли вам что-нибудь о людях в шахте? Знаете ли вы, что с ними стало?

— В какой шахте? С какими людьми? — спросил майор. — Ах да, я знаю, что вы имеете в виду, лейтенант. Трой говорил что-то на этот счет. Люди, которые укрылись в шахте? Кажется, они ушли оттуда, когда шахту заняла его рота…

Элизабет Петрик все еще ждала в машине. Ее руки вцепились в стальную раму переднего сиденья: она приподнялась, увидев, что Иетс выходит из дома.

— Сейчас слишком темно, чтобы ехать через поле на машине, — сказал он ей. — Нам придется идти пешком. Вы покажете мне дорогу.

Она с трудом вылезла из машины. Казалось, она вот-вот упадет, от того ли, что ноги затекли в неудобной машине, или от внезапной слабости — Иетс не знал. Он поддержал ее, и, сделав несколько шагов, она пришла в себя. Она спросила о чем-то, но голос у нее был такой слабый, что он не расслышал.

— Что?

— Можно ли… можно ли вам идти в шахту? Это для вас не опасно?

— Ничуть, — ответил он. — Мы продвинулись дальше вперед. Мы дошли до Швальбаха.

Она остановилась. Ее руки, искавшие, за что уцепиться, нашли столбик, сырой и ржавый, часть разрушенной изгороди. Потом эти руки поднялись к лицу и закрыли его, и, когда они опустились, лицо было все в грязных полосах. Иетс достал свой платок. Он знал, какая мысль поразила ее: если американцы продвинулись дальше шахты и если все ее близкие спаслись, то почему же они не вернулись в Энсдорф? Почему в городе никого нет — никого, кроме нескольких американских солдат, которые бесцельно слонялись из дома в дом?

Она не заметила платка, который он ей протягивал. Он сам вытер грязные полосы с ее лица, думая при этом: «Вот оно, теперь начинается, она этого не переживет. Мне бы надо было послать за санитарной машиной. А если переживет, куда ей деваться? Что я с ней буду делать? Не отвезти ли ее в лагерь для перемещенных лиц? Но она немка, там ей не место. Оставить ее в Энсдорфе, совершенно одну?»

— Вам лучше приготовиться, фрау Петрик, — сказал он и обнял рукой ее согбенные плечи. — Быть может, вышло не совсем так, как мы предполагали…

Но ее плечи вдруг распрямились. Она засмеялась.

— Ну разумеется! Они не выйдут, если кто-нибудь им не скажет. Придется мне сказать им. Надо сказать, что теперь они могут вернуться домой. Фронт передвинулся дальше, миновал их…

Она побежала прямо по грязи, через лужи, то и дело спотыкаясь на взрытой снарядами мостовой, потом выпрямлялась и заставляла себя идти дальше. Иетс задыхался, но не отставал от нее. Ему слышно было, как трудно и прерывисто она дышит. Шаль тащилась за ней по грязи. Мужские башмаки, которые были ей велики, шлепали по лужам; полы расстегнутого пальто, насквозь мокрого, били ее по худым ногам; снег повалил еще гуще, и хлопья застревали у нее в волосах, выбившихся на лоб.

Последние дома Энсдорфа остались позади. Они поднимались в гору полем, где борозды были наполовину засыпаны снегом. Прошлогоднее жнивье гнулось под башмаками Иетса; он поскользнулся, выругался и чуть не потерял фрау Петрик из виду.

— Погодите! Осторожней!

Уже сгущались ранние декабрьские сумерки; фрау Петрик бежала, не обращая внимания на ямы от снарядов, бежала так, словно за нею гнались, не глядя ни по сторонам, ни под ноги, упорно стремясь вперед.

Перед ними зияло отверстие туннеля. Краешком глаза Иетс заметил двух американских часовых, охранявших туннель, но он не смотрел на них. Он не хотел выпускать из виду фрау Петрик.

— Эй, лейтенант! — окликнул его кто-то.

Тогда Элизабет Петрик остановилась. Никого не было у входа, ни единой души, ни звука, никто не встречал ее, зияло только черное отверстие, словно пасть, разодранная в крике, беззубая, разверстая пасть.

Она стояла как вкопанная.