«Крестоносцы» войны

— Я не хочу причинять вам никаких неудобств. — Можно было заставить их в точности выполнить распоряжение Уиллоуби, но она учла, что ей придется жить с дамами Ринтелен и ладить с ними, а потому, чем скромней и непритязательней она себя выкажет, тем скорей вдова и Памела простят ей ее вторжение. Она даже решила объяснить им, что очутилась здесь исключительно по прихоти Уиллоуби.

— Эти американцы, вы знаете, мадам, — они просто с ума сходят, когда им нравится женщина; очень милые люди, по-своему, но никакого понятия о чужих правах, о вежливости, о приличиях.

Помимо всего прочего, комнаты вдовы представляли собой настоящий музей, тошнотворное нагромождение пастелей, вышитых подушечек, кружев и разных безделушек. Марианне казалось, что она не сможет повернуться в этих комнатах, не разбив какого-нибудь гипсового шедевра; она решительно предпочитала стиль модерн. Помирились на комнате в нижнем этаже, которую обычно занимал Дейн, когда уж он никак не мог уклониться от пребывания в замке.

Первую свою ночь в замке Марианна проспала довольно безмятежно; встала она поздно и честно попыталась войти в роль компаньонки вдовы. Но попытка встретила вежливый отпор; Марианна пожала плечами и отправилась гулять по парку.

Вернулась она уже после полудня. Потихоньку отворила дверь и вошла. В главном холле замка всегда господствовали сумерки и воздух был душный и спертый. На столике в углу стояла ваза с букетом жимолости; Марианна, проходя, остановилась, чтобы оторвать веточку и воткнуть в волосы. Настроение у нее было отличное, и она даже мурлыкала песенку.

Но вдруг мурлыканье оборвалось — полускрытый от глаз, в самом большом и спокойном кресле холла сидел Петтингер.

— Славная песенка, — сказал он. — И голосок тоже славный. Я вас испугал?

Она сунула веточку обратно в вазу.

— Я муж фрау Памелы.

На нем были светло-серые брюки Дейна и свободная, с широкими плечами, домашняя куртка. Он отложил старый журнал, который небрежно перелистывал до этого, встал и сказал:

— Зовите меня Эрих. Я вчера не мог спуститься, чтобы встретить вас. Я болен. Лежал в постели.

— Вы не кажетесь больным. — У нее пересохли губы; она облизнула их быстрым движением.

— У меня день на день не приходится, бывает лучше, бывает хуже, — сказал он.

Она мысленно порадовалась, что Уиллоуби его не видит. Ей положительно начинало тут нравиться, а она знала, что Уиллоуби ни за что не оставил бы ее под одной крышей с сильным, красивым и на вид вполне здоровым мужчиной.

— Надеюсь, вас удобно устроили? — спросил он. — Памела была против вашего приезда, а я считаю, что в этот дом совсем не мешает внести немножко жизни. Вы, я слыхал, были в концентрационном лагере? Вероятно, немало натерпелись. От нас, знаете ли, очень тщательно скрывали все то, что там происходило; только теперь начинаешь узнавать правду. Мне, право, стыдно. Германия, которая так гордилась своей музыкой, своим театром, своими культурными достижениями! Я сам в меру своих скромных возможностей всегда поддерживал искусство. Но теперь это отошло в прошлое. Нет денег, нет и искусства.

Говоря, он не сводил с нее внимательных глаз.

Она чувствовала его взгляд, который как бы зондировал ее; но почему-то ее это не смущало. Перед ней был настоящий барин, мужчина высокой марки, и ей пришлось напомнить себе о том, что она уже больше не мелкая карманная воровка и что ее американские связи сделали ее равной ему, — если только она не даст маху.

— В концлагере приятного было мало, — сказала она.

— Памела рассказывала мне, что вас подвергали ужасным мучениям. Ледяная ванна, кажется?

Несмотря на сумерки, она разглядела огонек в его глазах. Сердце у нее сильно забилось.

— Да, меня держали в ледяной воде, — сказала она. — Совсем голую.

— Не может быть! — воскликнул он. — Вы мне об этом еще расскажете, когда мы с вами познакомимся поближе. Вы были коммунисткой?

— Что вы, что вы! — От испуга она даже скосила глаза. Если Ринтелены сочтут ее коммунисткой и об этом узнает Уиллоуби, — прощай, замок, прощайте, новые платья, прощай все!

Петтингер облегченно перевел дух. По-видимому, она не лгала. Раз она не коммунистка, — а в этом он, собственно, с первого взгляда усомнился, — пусть себе будет чем угодно.

— Присядьте!

Она мгновенно повиновалась.

— Но если так, к чему же эта ледяная ванна и все прочее?

Ей не пришло в голову ничего нового.

— Должно быть кто-то распорядился не уродовать мое тело. И оно не изуродовано.

Он окинул взглядом ее ноги, ее плечи, сравнивая их упругость с дебелой рыхлостью Памелы.

— Вам посчастливилось!