«Крестоносцы» войны

— Что она говорит? Иетс, ради Бога!

— Опять пережевывает свою старую басню о ледяной ванне, — пояснил Иетс.

Уиллоуби сорвался с места:

— Обычно, Иетс, вы готовы развесить уши перед каждым, кто выдает себя за жертву нацистов. А тут вас вдруг одолел скептицизм — только потому, что я взял под защиту эту бедную девочку.

Марианна вдруг зарыдала. Для удобства Уиллоуби она решила прибегнуть к своим скудным познаниям в английском языке.

— Гестапо — там тоже так спрашивали — тоже так…

— Это просто гнусно! — вскричал Уиллоуби. — Вы, кажется, считаете себя офицером и джентльменом!

— Она всех нас дурачит, включая и вас, сэр. Я вам это сейчас докажу!… Вы правильно сказали — это просто гнусно!

— Доказывайте, если можете!

— Марианна, перестаньте хныкать, от этого цвет лица портится. Скажите мне лучше, когда вы последний раз видели вашего дядю?

Она высморкалась и напудрила нос — она и в самом деле плакала, от страха, от обиды, от жалости к самой себе.

— Ну, Марианна, я жду. Когда?

— В 1942 году, в Мюнхене. Бедный дядя, он так всегда тревожился за Ганса и Клару.

Иетс нажал кнопку, скрытую под столом. Где-то в другой комнате загудел зуммер.

Вошел старый профессор. Увидя столько народу в маленьком кабинетике, он смутился и растерянно заморгал, не зная, чего от него хотят. Ему бросился в глаза затылок девушки, изящная линия ее спины; он встретил удивленный взгляд припухших глаз Уиллоуби.

— Кто это? — спросил Уиллоуби.

Марианна оглянулась. Вошедший старик показался ей симпатичным. Только очень уж истощен, видно, что ему нужны питание и уход. Волосы всклокочены, губы синеватого оттенка, многих зубов недостает. Она посмотрела на Иетса. Ее удивило его сосредоточенное выражение. Он явно наблюдал за ней. И вдруг ее осенило — этот старик, выжидательный взгляд Иетса…

Она вскочила. В одно мгновение старик очутился в ее объятиях. Она целовала его; от него пахло скверным мылом, порошком от насекомых и дезинфекцией, но она целовала его. И приговаривала:

— Ах, какая радость! Какая радость! Дядечка, дорогой, миленький! — Дальше пошла такая скороговорка, что даже Иетс ничего не мог разобрать.

Она переигрывала. Иетс отчетливо слышал фальшивую ноту, но фальшивая нота — еще не достаточный материал для обвинения.

Ее не смущало, что старик всячески вырывался из ее объятий, отталкивал ее и настойчиво твердил:

— Я вам вовсе не дядя! Herr Leutnant Иетс, что это еще за комедия?

Но Марианна торжествовала; погода снова будет благоприятствовать ей. Буря миновала, и теперь нужно только выдержать свою роль до конца, а с этим она справится. Встретив столь грубый отпор, она умерила свои восторги и зашептала тоном проникновенной жалости:

— Бедный старичок, сколько он, видно, перенес… Он не узнает меня, даже меня…

Профессор Зекендорф сердито сказал:

— Уверяю вас, фрейлейн, я в здравом уме и твердой памяти. Я стар и болен, но не настолько.

— Дядя, неужели вы не помните Мюнхен? Неужели вы не помните Ганса и Клару?

Упоминание о его загубленных детях в устах женщины, присвоившей их имя, их память и их славу, привело профессора в неистовство:

— Не смейте, не смейте говорить про них! Неужели ни у кого здесь нет ни капли совести? Герр Иетс, я прошу вас прекратить этот балаган!…

Хотя разговор велся по-немецки и очень быстро, смысл происшедшей сцены дошел до Уиллоуби. В нем, правда, не было уже такой уверенности, что рассказ Марианны непогрешим во всех деталях, но он счел, что замысел Иетса провалился, и даже почувствовал своего рода профессиональную гордость за девушку, которая с честью сумела выбраться из всех расставленных Иетсом ловушек. Она отстояла не только себя, но и своего Кларри; она вывела его из довольно неловкого положения; она отплатила Иетсу и Трою их же монетой за ту напраслину, которую они хотели взвести на нее и на него. И племянница она своему дяде или не племянница, а он, Уиллоуби, ее не оставит.

— Иетс, — сказал он, — не кажется ли вам, что пора кончать? Это, если не ошибаюсь, профессор Зекендорф? Что ж, все профессора славятся своей забывчивостью — вы ведь сами профессор, вы должны знать. И годы концлагеря тоже, вероятно, не способствовали улучшению его памяти. Все это очень грустно, конечно, я понимаю.

— Марианна, — упрямо повторил Иетс, — вы настаиваете, что этот человек — ваш дядя?

— Чего вы, собственно, добиваетесь, Иетс? — вмешался Уиллоуби. — Ну, может быть, дело не в забывчивости профессора, а еще в чем-нибудь. Если вы хоть немного психолог, вам должно быть известно, до чего могут довести человека горе, боль и чувство утраты. Может быть, он хочет, чтобы ореол мученичества принадлежал только ему и его детям?…