«Крестоносцы» войны

— И с чего он не захотел меня принять? — сказал Иетс. — Я оказываю ему любезность, прихожу сам, когда мог бы послать младшего командира, думаю, раз он представитель крупного бизнеса, пусть получит удовольствие, полюбуется на две полоски. А он еще важничает — некогда ему, видите ли, занят!… Черт его… — Иетс лгал талантливо, и совесть не мучила его — он лгал ради Торпа.

— Я вам вот что скажу. — Уиллоуби дружески обнял Иетса за плечи. — В этом деле требуется бездна такта. Я только что был у князя. Он — важная персона в этой смешной стране. Знай я раньше, я бы взял вас с собой. Одним выстрелом убили бы двух зайцев. Почему меня ни о чем не извещают?

Иетс сказал, что очень сожалеет.

— Некрасиво получается, если его будет терзать один офицер за другим. С их чувствами тоже нужно считаться, верно? Вы возьмите себе кого-нибудь другого, хотя бы Рене Садо, автомобильного магната. Или давайте я передам князю ваш вопросник в следующий раз, как увижу его.

О черт, подумал Иетс, он меня убьет своим великодушием. Я даже врать не умею толково.

— К сожалению, майор, типовой анкеты у нас нет, — сказал он. — Мы задаем вопросы по ходу разговора.

Уиллоуби снял руку с его плеча.

— Может быть, и обследования никакого нет?

— А если нет, — сказал Иетс резко, — почему бы мне не повидаться с князем?

— Потому, лейтенант, что князь Яков Березкин — моя забота. И прошу вас об этом помнить.

— Есть, сэр! — сказал Иетс и двинулся вниз по лестнице следом за Уиллоуби.

У подъезда конторы Делакруа Иетс расстался с Уиллоуби и, перейдя через площадь Оперы, уселся за столик перед кафе.

Значит, и Уиллоуби тут замешан. Целый заговор… Торп — не центральная фигура, а всего лишь случайная жертва; он оказался на дороге, и его нужно было убрать. Заговор — как лестница: на нижней ступеньке Сурир и Дондоло; на верхней — Березкин и Уиллоуби; Люмис где-то посередине. А кто такой Петтингер и какую роль он играет?

Официант подал Иетсу чашку суррогатного кофе с суррогатной булочкой. Мимо шли женщины и мужчины, штатские и военные во всевозможных мундирах; сигналили армейские машины; звенели колокольчики велотакси. У Иетса зарябило в глазах. Он опустил веки.

Три обезьянки, думал он, одна зажала руками глаза, другая уши, третья рот. «Не видеть дурного, не слышать дурного, не говорить дурного», — так сказала Рут, когда вошла ко мне с дешевой статуэткой и поставила ее на мой стол… Не надо на стол, Здесь и так тесно, а кроме того, ты действуешь не очень тонко! Это когда я не захотел выступить в пользу Испании, потому что прекрасно знал, что заслужу немилость Арчера Лайтелла и совета попечителей колледжа, а кто я был такой, чтобы идти против Лайтелла, заведующего кафедрой? Ну а потом пришла война. Поверь мне, Рут, такие люди, как Уиллоуби или даже Люмис, много сильнее, чем какой-нибудь старикан Лайтелл. И вот Толачьян погиб, а Торп сошел с ума… Дай мне твоих мудрых обезьянок, дорогая, — они правы, совершенно правы, на сто процентов.

Давай их сюда. Я разобью их вдребезги.

8

Она не спеша вела его по берегу Сены.

Кое-где уже снова открылись книжные лавки. Торговля шла вяло; букинисты, по большей части люди пожилые и склонные к мысли о тщете всего земного, за исключением книг, стояли прислонившись к своим прилавкам или к каменному парапету набережной. Иные, решительно повернувшись спиной к проблематичным покупателям, равнодушно наблюдали за рыболовами, которые без видимого толка маячили у края воды или сидели в плоскодонных лодках, терпеливо закидывая удочки.

Ленивый день, бесконечно далекий от войны. Прогретый солнцем воздух словно распадался на крошечные точки, и Иетс начинал понимать тех французских художников, которые достигали нужного эффекта, накладывая на холст тысячи мельчайших точек-мазков.

Им овладела огромная, блаженная усталость, воля его спала. В этот час он был всем доволен, он самому себе дал покой. Ему следовало бы сейчас пробивать стену, которой окружили Торпа, следовало бы много чего делать. Но брести по набережной Сены было куда лучше; и порою человек имеет право быть маленьким мазком на огромном холсте, который называется Война, или Париж, или как вам угодно.

Тереза чувствовала, что ее спутник покоен и доволен. Пока он ничего от нее не требовал, ей было с ним хорошо. Оба избегали говорить о том, что так легко могло бы поколебать установившиеся между ними отношения.

Иногда Тереза спрашивала себя, почему после всего, что было, она вообще согласилась на знакомство с американцем, — спрашивала и не находила ответа. Она знала одно: в сердце у нее жило ощущение необычайной легкости, что-то, что становилось и сильнее и легче с приближением каждой новой встречи, что распирало ей грудь до боли, но и боль эта не была мучительна.

А когда Иетс появлялся — в прошлый раз они встретились перед кафе на площади Согласия, сегодня — у Нового моста, — у нее захватывало дух, и она начинала быстро открывать и закрывать сумочку, чтобы только не поддаться искушению броситься к нему на шею.

— Не люблю я Париж, — сказала она

Он улыбнулся.

— Даже сегодня?

— Здесь не видишь настоящих людей.