Крестоносцы

Спустя некоторое время, после заключения мира между лотарингским бароном и византийским императором, под стенами Константинополя появился человек, хорошо знакомый с нравами византийцев и давно уже снискавший средь них известность: нормандец Боэмунд Тарентский. Для многих историков, а особенно для романистов, он стал воплощением крестоносца – беззастенчивый авантюрист, искатель приключений, хитрый и жестокий одновременно, он, по-видимому, присоединился к походу вовсе не из-за благочестивых побуждений, но, скорее, в силу своего воспитания: он был сыном Роберта Гвискара, в свое время почти в одиночку захватившего Сицилию. В нем еще можно было почувствовать ярость викингов, которые двумя веками раньше врывались в русла рек, грабя, опустошая, пленяя все живое на своем пути, заставляя дрожать всю Европу. Боэмунд по своей природе был спор на любой обман ради достижения своей цели, пусть даже ценой невероятных усилий и жесточайшей резни. Но, будучи олицетворением всех пороков крестоносцев (его достойными преемниками стали Фридрих II, Рено де Шатийон и прочие второстепенные персонажи, как Готье Бризбарр, своей жестокостью положивший конец всем добрым отношениям с султанами Гхарба), он же не единожды оказывал крестоносцам неоценимую службу, быстро приспосабливаясь к любой ситуации, пренебрегая условностями и не проявляя даже подобия слабости. Ведь именно благодаря его хитрости и упорству была захвачена Антиохия.

Странное дело, когда Анна Комнина упоминает его в своем труде, то не может скрыть своего восхищения, свойственного женщине преклонных лет, вспоминающей, как в дни ее далекой юности красавец авантюрист вмиг пробудил в ней ужас и сладкие грезы. В книге она не преминула нарисовать его портрет, проявив при этом явную снисходительность:

"Не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле – вид его вызывал восхищение, а слухи о нем – ужас. Но опишу детально вид варвара. Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкая шея и спина. По всему телу его кожа была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину – его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь – ноздрям. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен – таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы"[11].

Сам Боэмунд без малейших проволочек согласился принести клятву верности и уговорить других предводителей крестоносцев последовать его примеру. Скорее всего, священный характер клятвы не показался ему существенным препятствием. Несколькими годами ранее он сражался с византийцами и по собственному опыту знал, что они ценят дипломатическое оружие наравне (если не в большей степени) с подвигами на поле брани; к тому же он воспользовался представившимся случаем, чтобы примириться с императором, чья помощь была необходима, даже если сдадут Никею ему лично. Ситуация должна была показаться крестоносцам унизительной, поскольку их первая победа послужила обогащению византийской империи. Но в силу нескольких причин эта победа стала последним дипломатическим успехом Алексея Комнина.