Крестопереносец

Удивленно и испуганно закашлявшись, выдохнула.

Из-под печки вылез маленький, размером не больше мышки, человечек с длинными усами. Улыбнувшись, приложил палец к губам и сказал:

— Тс-с-с!

…

Четвертый грустно катился по лесу. Самое несчастное существо на всем белом свете (например, пингвин, попавший в Сахару), и тот бы сжалился, увидь он Четвертого. Настолько печальную розовую мордашку не найдешь больше нигде. Казалось, вся скорбь мира нашла себе пристанище именно в этом шарике с детским личиком.

Когда при очередном зигзаге из вязанки выскочила-таки ветка, за которую он держался, вся коротенькая жизнь пронеслась у бедняги перед глазами. Лететь, цепляясь за хворостинку, было страшно, но еще страшнее — падать. Благо, шлепнулся он на густую ель, и упругие хвойные лапы смягчили падение. Так что все еще держащий в ладошке бесполезную веточку колобок почти не ушибся. Зато совсем потерялся. Так он и шел по лесу, куда глазки глядят, одинокий, всхлипывающий и тихонько зовущий своих ми-ми-ми.

Катился он долго ли, коротко ли и вдруг увидел ветхую землянку. Круглое окошко, затянутое бычьим пузырем, и почти круглая дверь внушили круглому колобку положительные эмоции.

— Ми-ми. — твердо решил он. — Ми!

Что в переводе примерно означало: «Нужно попросить помощи. Пусть выведут местные из этой чащи».

…

— Нет, ну не могу я ее проклятую больфе ефть, — прошамкал старик, отодвигая миску с распаренной репой. — Пирофки с репой, котлеты из репы, компот — и тот из репы!!! Хлебуфка хочу! Или мяфа!

— Кто тяби виноват, — ответила старуха. — Сам вырастил. А кота с мышью ты ышо в позупрошлум месяце слопал. Жучку, так ышо раньше… Говорила я тебе — посади ышо шо ныть. А ты: нет, репу люблю, репу… Посадил одно единственное растение во весь огород, вот и жри таперыча!

— А курофка наша где? Где нафа Рябуфка? Хоть яифенку бы…

— Дык шо, забыл снова? Ууу! Сляротик! Альцгеймер подоходный… Внучка уперла. Таперыча в городе, на всем готовом живет, верно с панэли слезла со своей, пярину купила…

— С чаго слезла?

— Панэль. Это мебля такая, инстранная, неуч. На ней стоя спять. Внучка же говрила: стою, значица, на панэли, кругом ночные бабочки… А ночью чаго делають девчины? Спять. Хотя, помница, чаго-то ышо было по молодости да не помню ужо чаго…

— А ишпеки-ка ты, бабка, колобок.

— Чаго? О притолоку стукнулся? Из чаго печь, муки-то нет!

— А ты продай шо-нить ненуфное.

— Ненужное? Было у меня корыто, оно было ненужное, в нем все равно штирать нечаго. Дык ты его яшо в прошлом годе на шамогонку шменял. И помнишь, как матявировал, помнишь?

— Никада я тебя не матявировал, не бряши!

— Говорил: «Пьяному вязеееет!» Щас, мол, выпью, пойду рыбу ловить, поймаю, продам и хватит тябе на новое корыто. А сам? Нажралси, буянить начал, и енту… как ее… ревлюцию с индустряцией в одной отдельно взятой землянке провозглашать, прости, Господи… И хде тока слов таких панабралси, ирод…

— Ты, бабка, от темы не тогось… не уклоняйси… Отвечай, будет мене колобок?

— Да где муку-то взять, пенек ты трухлявый?

— А ты по энтим… как их… шушекам помети. По полочкам пошкреби…

— По каким полочкам? — бабка обвела сухонькой ладошкой абсолютно пустые стенки землянки. — Каким, шоб тябе перевернуться, сусекам? И ваще… Ты хоть помнишь, шо такое сусек? Я вот — нет! И ежели они у нас кады и были — ты их давно пропил!

Тут в ветхую дверь кто-то робко постучал.

30. Форменный ужас. А вы говорите — приключения

Человечек шустро подбежал к связанной княжне. В три прыжка оказался у нее на коленях. Вытащил из заплечных ножен огромный для себя, но крохотный для княжны, двуручный меч и принялся пилить веревку. Но, то ли путы армированы, то ли меч тупой, но получалось у него плохо. Что там говорить, хреново получалось. То есть вообще никак. Трудился минут двадцать, но видимого результата так и не достиг. Он и пилил, и рубил, и строгал… И узел подковырнуть пытался… И дергал, и двигал, и тянул… Взмок, умаялся, и рассмешил Данунашку. Вот и все.

На печи завозились, храп оборвался. Человечек с быстротой молнии спрятался в роскошной гриве княжны. Храп возобновился, человечек осторожно высунул из рыжих волос голову, осмотрелся, убедился в чем-то и залез на плечо пленнице.

Зашептал на ухо:

— Я не могу. Заговоренные они… Веревки. И никто не сможет ни развязать, ни разрезать, только тот, кто связал. Прости.

— А ты кто? — шепотом спросила Данунашка. И с удивлением поняла — человечек говорил по-польски. И она ему, на том же языке ответила.

— Ну… Как тебе сказать… Гээм я. Только в отставке.

— Какой гээм? Или это имя? Гээм? А фамилия?

— Нет, не имя… Но можешь так и называть, не обижусь. Сейчас это не важно, а времени мало. Ведьма скоро проснется. Вон, ворочается, видно жарко ей на печи… Запомни три правила: не верь, не бойся, не проси. И выберешься. Ой…

Он едва успел куда-то юркнуть, как на печи произошло движение, и старуха резко села. Протерла глаза кулаками, потянулась и зевнула. Причем так заразительно, что княжна, едва-едва подавила желание зевнуть в ответ.