Криминальные рассказы [сборник]

Последний постарался блеснуть образованностью и наворотил ей такое письмо, ознакомившись с которым «графиня» нашла возможным применить, не стесняясь, грубую тактику и повела игру хотя и не тонкую, но достаточно убедительную для Синюхина. Я решил было заняться этим делом лично, но мне это не удалось, так как на следующий день я совершенно неожиданно получил срочную телеграмму от министра юстиции Щегловитова, вызывающего меня в Петербург. Я предполагал истратить на эту поездку не более трех — четырех дней, но просидел в Петербурге более месяца, так как министр поручил мне подробно ознакомиться с огромным материалом, накопившимся по громкому делу Бейлиса, и дать по этому делу мое заключение, что я и исполнил. Таким образом, всю текущую работу в Москве (в том числе и синюхинское дело) мне пришлось передать на это время моему помощнику В. Е. Андрееву. Вот почему я не знаю, вернее, не помню, чем закончилась эпопея елабужского простофили. Я не знаю также, дул ли «сирокко» при возвращении последнего в Елабугу, но знаю наверное, что вернулся он туда в блестящем одиночестве — «без нежного бутона, увенчанного девятиглавой короной».

Тяжелое воспоминание

Как-то ко мне в кабинет вбежал взволнованный надзиратель и доложил:

— Господин начальник, сейчас какой-то негодяй выстрелом из револьвера уложил на месте нашего постового городового Алексеева. Он схвачен, обезоружен и приведен сюда. Как прикажете быть?

Убийство было, очевидно, политического характера. Расследования по этим преступлениям были вне моей компетенции, но раз арестованный уже при полиции, я счел необходимым снять с него первый допрос.

Убийцей оказался весьма благообразный господин, элегантно одетый, лет под пятьдесят, с сильной проседью, с усталым болезненным лицом. Он, не торопясь, подошел к письменному столу, взглянул на меня и тихо спросил:

— С кем имею честь разговаривать?

— С кем? — сердито отвечал я. — С начальником Московской сыскной полиции.

Он вежливо поклонился.

— Что побудило вас совершить это гнусное злодейство?

— Ну знаете, — отвечал он, — этого в двух словах не расскажешь.

— Я не требую от вас лаконичности и по долгу службы готов выслушать ваше полное показание.

— Хорошо, но позвольте предварительно узнать, какая кара мне угрожает за совершенное преступление.

— Надеюсь — бессрочная каторга, а еще вернее — виселица.

— Как каторга?! — взволновался он. — Позвольте, ведь Москва объявлена на положении усиленной охраны: я с заранее обдуманным намерением убил должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей, а вы говорите — каторга! Не может этого быть, вы ошибаетесь!

— Следовательно, вы настаиваете на смертной казни?

— Именно, именно! — убежденно и радостно сказал он.

Я удивленно вскинул глазами.

— Вы удивлены? Но вы все поймете, выслушав меня.

— Говорите!

— Я очень утомлен, разрешите сесть.

— Садитесь.

Мой странный субъект уселся в кресло, устало провел руками по лицу и начал:

— Мне было двадцать пять лет, когда я блестяще окончил юридический факультет N-ского университета и был оставлен при нем. В двадцать восемь лет я получил доцентуру, в тридцать был назначен экстраординарным профессором по кафедре энциклопедии права. К этому же времени я написал замечательное исследование «Эмоциональность правосознания». Я сказал совершенно новое слово и имел все основания полагать, что мой труд явится капитальным вкладом в науку.

— Положим, судя по теме, тут ничего нового нет, так как профессор Петражицкий создал уже подобную теорию.

— Петражицкий?! — И он презрительно усмехнулся. — Нет-с!

Моя теория ничего общего с ним не имеет. Впрочем, все это не важно и не в этом теперь дело. Однако для последовательности изложения должен вам сказать, что свой труд я перевел на иностранные языки и разослал всем монархам, президентам и университетам мира. Я не сомневался ни минуты, что Кембриджский, Оксфордский, Берлинский, Парижский и другие университеты не замедлят поднести мне свои почетные дипломы. Но прошел месяц-другой, третий, монархи не отозвались, школы не откликнулись.