Кристальный пик

Мелихор придвинулась к Кочевнику вплотную. Все эти дни она заботилась о нем похлеще служанок, урчала и не отходила ни на шаг. Плакала она, впрочем, тоже больше, чем кто-либо, пока Кочевник стенал и обливался потом в лихорадке, и дыра в его груди заживала еле-еле, оставляя страшный шанс, что оправиться он уже не сможет. Сама-то Мелихор исцелилась быстро, уже через два дня рассекала керидвенское небо, как дозорный, а затем сама вызвалась отнести Кочевника к Тесее в Хардвик, когда та с вороном прислала весть, что истинная Кроличья Невеста вернула ее в родной мир, прямиком домой в деревню, где они росли и жили.

Завидев, как мы с Солом снова переглядываемся, топя улыбки в меде, Кочевник заворчал, отсел от Мелихор в сторону, и по щекам его потек румянец, точно свежие брызги овощного сока.

— Ха-ха, а вспомнить-то, как все начиналось. Недаром говорят, что самая крепкая дружба — это дружба, зародившаяся после драки! — ощерился тот, когда Солярис, поддавшись на мои уговоры, согласился в конце пира разделить с ним полный рог настойки из мелассы. По традиции подобное питье связывало побратимов, как кровь, как одно сражение.

Сделав свой глоток и тем самым закрепив почетные узы, заставившие Кочевника гордо воссиять и снова схватиться за еду, Сол бросил на него хмурый взгляд.

— Дружба? Когда это мы успели друзьями стать? — И, когда лицо Кочевника вытянулось, и даже Мелихор выронила орешек из когтей, который обгрызла со всех сторон, пытаясь открыть, Солярис ухмыльнулся. — Да шучу я.

— Знаешь, дружба дружбой, но мое желание убить тебя крепнет с каждым днем.

— Хочешь попробовать еще раз, пес?

И все стало, как прежде. Все снова стало хорошо.

— Готово, драгоценная госпожа! Мы закончили!

Как я и думала, мастера не управились к сейму. Слуги уже начали прибирать Медовый зал после отъезда ярлов, что пили и ели там восемь суток кряду. У его порога все еще вились атласные ленты, сорванные с потолка, и лежали грязные ковры, истоптанные в танцах. На задний двор катили пустые бочки — по меньшей мере с сотню — и по всему замку тянулся пряный шлейф. Всего лишь пройдясь по коридору, уже можно было опьянеть.

Отложив стопку рыхлых бумаг и дощечек (на бумагах Гвидион всегда излагал расходы и важные государственные моления, а на дощечках — прошения, крестьянские или городские), я поднялась со своего места и вышла из-за стола Совета. Самих советников здесь уже не было, поэтому не было и свидетелей того, как я заламываю от волнения пальцы, следуя за мастеренком, прибежавшим ко мне. Он, чумазый и сгорбленный после долгих часов работы, проводил меня в самое сердце замка — туда, где стены покрывали трещины, мрамор и кровь и где каждая история брала свое начало.

— Он прекрасен, госпожа! — вздохнул Гвидион, прибыв на место даже раньше моего, несмотря на планируемый отход ко сну: под шерстяным плащом угадывалась ночная сорочка. — Прекрасный трон для прекрасной королевы.

Трон. Он сменялся каждый раз, когда в Дейрдре сменялся правитель. Нынешний король всегда заказывал трон для будущего. Но сначала он смотрел и предсказывал, каким правителем тот станет — какой камень, форма, цвет отразят его лучше, чем слова и мысли. Трон отцовский, который дробили больше месяца — до того здоровым и прочным оказался монолит, — был черным и с острыми гранями, прямо как натура самого отца. Мой же трон, который теперь возвышался на его месте, напоминал сундук с сокровищами. Золотое стекло обрамляло самоцветы вдоль спинки с подлокотниками, и вместе они образовывали цветочный узор, похожий на витраж. Набравшись смелости, я медленно дотронулась до них кончиками пальцев. На ощупь те оказались удивительно теплыми, будто нагрелись от тающих вокруг свечей, и грани их не резали, не цеплялись. Плавные, закругленные края без острых выступов и углов.

— Прекрасный трон, — повторила я шепотом и отстранилась, так и не осмелившись на него сесть.

Когда все ушли, я осталась. Стояла напротив трона точно так же, как в тот день, когда видела отца живым последний раз. Тогда я была принцессой, заложницей чужой воли — теперь же я была королевой, заложницей судьбы. Раньше гобелены, шитые золотыми нитями, скрывали пятна и несовершенства этого зала, но я повелела снять их и отказалась возвращать. Поэтому тронный зал был совершенно пустым, одновременно чистым и скверным, белоснежным и темным в просачивающейся из окон чернильной ночи. Швы между каменными плитами напоминали шрамы на человеческом теле, темно-бордовые — их тоже оставили чужие мечи и жестокие приказы. Эти швы, как и посеревшие от времени молочные стены, были концом отцовской истории и началом моей. Потому я и не собиралась прятать их, покрывать золотом или отбеливать. Статуя Дейрдре из нефрита, воздев руки к небу, видела мою решимость их принять. И не допустить, чтобы их становилось больше.

Бриллианты на ее диадеме засияли, как звезды, когда за окном вдруг раздался пронзительный волчий вой.

— Неужели… — выдохнула я, тут же забыв о троне.