Кристин, дочь Лавранса

Но Кристин все еще было трудно не думать слишком много о прошлом. Для чтения в монастырской трапезной в часы еды отец Эйлив перевел на норвежский язык книгу о житии Христа, сочинение главы ордена миноритов, высокоученого и набожного доктора Бонавентуры. И Кристин слушала чтение этой книги, и глаза ее наполнялись слезами при мысли о том, сколь велико должно быть блаженство тех, кто мог возлюбить Христа и Матерь Божью, крест и страдание, бедность и смирение так, как это описано в книге. Но в то же время она невольно вспоминала тот день в Хюсабю, когда Гюннюльф и отец Эйлив показали ей латинскую книгу, с которой была переведена теперь их, монастырская. Это была маленькая пухлая книжица, написанная на очень тонком и ослепительно-белом пергаменте. Кристин никогда бы не поверила, что телячью кожу можно так выделать. В книге были чудеснейшие рисунки и заставки, а краски сверкали, словно драгоценные камни в золотой оправе. Гюннюльф, смеясь, рассказывал тогда о том, как они после покупки этой книги остались без гроша в кармане и им пришлось продать кое-что из платья и кормиться Христа ради вместе с нищими в монастыре, пока они не узнали о прибытии в Париж нескольких духовных лиц из Норвегии, у которых и взяли деньги взаймы. А отец Эйлив слушал Гюннюльфа и поддакивал ему, сдержанно улыбаясь.

Когда сестры монахини после раннего утреннего богослужения возвращались обратно в спальный покой, Кристин оставалась в церкви. Летом по утрам церковь казалась ей мирной и уютной, но зимой там было страшно холодно, и ей было жутко одной в темноте среди всех этих надгробных плит, хотя она не отрывала глаз от маленькой лампады, постоянно теплившейся перед реликварием из слоновой кости, в котором хранились Святые Дары. Но и летом и зимой, стоя в своем уголке на клиросе, она постоянно думала о том, что в этот же час Ноккве и Бьёргюльф тоже бодрствуют и молятся о душе своего отца. И как раз Никулаус-то и просил ее читать эти молитвы и покаянные псалмы в одно время с ними каждое утро, после раннего богослужения.

Все время, все время стояли они оба перед ее взором такими, какими она видела их в тот дождливый, серенький день, когда была у них в монастыре. В тот день Никулаус вдруг очутился перед ней в приемной, такой странно высокий и чужой в серо-белом монашеском одеянии, с руками, спрятанными под мантией. Ее сын! Такой похожий и в то же время совсем другой. Его сходство с отцом – вот что так сильно поразило ее. Она словно увидела Эрленда в монашеской рясе.

Она беседовала с сыном, рассказывала по его просьбе обо всем, что произошло в усадьбе с тех пор, как он покинул дом, а сама все ждала и ждала… Под конец она робко спросила, скоро ли придет Бьёргюльф.

– Не знаю, матушка, – отвечал сын. Немного погодя он добавил: – Бьёргюльфу стоило тяжкой борьбы склониться перед своим крестом и служить Богу… И его как будто устрашило, когда он услыхал, что ты здесь, – устрашило, что это разбередит слишком много старых воспоминаний…

Она сидела, смертельно удрученная, и, слушая Никулауса, молча глядела на него. Лицо его очень загорело, а руки огрубели от тяжелой работы – он с легкой улыбкой упомянул, что вот теперь ему все-таки пришлось научиться ходить за плугом и работать с косой и серпом. Ночью на постоялом дворе Кристин не спалось, и она поспешила в церковь, как только зазвонили к раннему утреннему богослужению. Но монахи стояли таким образом, что ей лишь немногих удалось разглядеть в лицо, и ее сыновей среди них не было.

На следующий день она ходила по монастырскому саду вместе с братом-бельцом, садовничавшим там, и он показывал ей множество редких растений и деревьев, которыми славился этот сад. Пока они бродили по саду, тучи рассеялись, выглянуло солнце, приятно запахло сельдереем, луком и тимьяном, большие кусты желтых лилий и ярко-голубых аквилегий, высаженных по углам цветников, засверкали, усыпанные тяжелыми дождевыми каплями. Тут подошли ее сыновья; они появились вместе из маленькой сводчатой двери каменного дома. И когда Кристин увидала двух высоких, одетых в светлое братьев, шедших к ней по дорожке меж яблонями, ей показалось, что она на пороге райского блаженства.

В общем-то они мало беседовали между собой; Бьёргюльф почти все время молчал. Теперь он стал совсем взрослым и был настоящим богатырем. Долгая разлука словно обострила зрение Кристин – только теперь она поняла до конца, какую борьбу пришлось вынести и, наверное, все еще приходится выносить этому ее сыну: он мужает, становится сильным, обретает все большую внутреннюю прозорливость и все время чувствует, как слепнут его глаза…

Он спросил про свою кормилицу. Кристин сообщила, что Фрида вышла замуж.

– Бог да благословит ее, – сказал монах. – Славная женщина, а для меня она была доброй и верной матерью-кормилицей.

– Да… Сдается мне, что она была тебе матерью даже больше, чем я, – удрученно молвила Кристин. – Малое утешение оказывало тебе мое материнское сердце в тех суровых испытаниях, которые были ниспосланы тебе в юности.

Бьёргюльф тихо ответил: