Критические рассказы

Нет, клянусь, довольно РозаИстощала кошелек!Верь, безумный, он — не проза,Свыше данный нам паек!Без него теперь и ПозаПрострелил бы свой високВялой прозой стала розаСоловьиный сад поблек,Пропитанию угроза —Уж железных нет дорог,Даже (вследствие мороза?)Прекращен трамвайный ток,Ввоза, вывоза, подвоза —Ни на юг, ни на восток, —

В свалку всякого навозаПревратится городок, —Где же дальше СовнархозаГолубой искать цветок?

Повторение одних и тех же рифм и смешило и угнетало, как однообразная боль. Блок говорил, что он сочинил это стихотворение по пути из «Всемирной Литературы» домой, что множество таких же рифм стучало у него в голове, что он записал только малую долю.

Замечательно, что он не побоялся ввести в эту шутку свои любимые романтические образы: соловьиный сад, голубой цветок, Незнакомку. О голубом цветке он писал:

В этом мире, где так пусто,Ты ищи его, найди,И, найдя, зови капустой,Ежедневно в щи клади,Не взыщи, что щи не густы,Будут жиже впереди.Не ропщи, когда в ПрокрустаПревратят — того гляди…И когда придет Локуста,

К ней в объятья упади.

Тогда он чувствовал себя еще не окончательно погибшим и потому в конце стихотворения взял мажорный и задорный тон:

Имена цветка не громки,Реквизируют — как раз,Но носящему котомкиИ капуста — ананасКак с прекрасной незнакомкиОн с нее не сводит глаз,А далекие потомкиИ за то похвалят нас,Что не хрупки мы, не ломки,Здравствуем и посейчас.(Да-с.)Иль стихи мои не громки?

Или плохо рвет постромкиРомантический Пегас,Запряженный в тарантас?

Но это был лишь временный приступ веселья, и вскоре он понял, что не ему похваляться живучестью. В своем последнем письме ко мне он, как мы увидим, отрекается от этой бодрой строки.

Остальные стихотворения гораздо мрачнее. Как-то зимою мы шли с ним по рельсам трамвая и говорили, помню, о «Двенадцати».

Он говорил мне, что строчка:

Шоколад Миньон жрала

принадлежит не ему, а его жене, Любови Дмитриевне. — У меня было гораздо хуже, — говорил он, — у меня было:

Юбкой улицу мела,—

но Люба (жена) напомнила мне, что Катька не могла мести улицу юбкой, так как юбки теперь носят короткие, и сама придумала строчку о шоколаде Миньон.

Я сказал ему, что теперь, когда Катька ушла из публичного дома и, сделавшись «барышней», поступила на казенную службу, его «Двенадцать» уже устарели.

Он ничего не ответил, и мы заговорили о другом. Но через несколько дней он принес мне листочек, где, в виде пародии на стихотворение Брюсова, была изображена эта новая Прекрасная Дама — последняя из воспетых им женщин. Женщины, которых он пел, всегда были для него не только женщинами, но огромными символами чего-то иного. После Прекрасной Дамы он пел Белую Даму, Мэри, Фаину, Сольвейг, Незнакомку, Снежную Деву, Деву Звездной Пучины, Кармен, Девушку из Сполето, Катьку, — и вот, в конце этого длинного ряда, появилась у него новая Женщина:

Вплоть до колен текли ботинки,Являли икры вид колен,Взгляд обольстительной кретинк

Светился, как ацетилен.

Стихотворение было длинное. Поэт рассказывал, что, возвращаясь со службы, он нес в руке бутылку с керосином. Обольстительная кретинка была не одна: ее сопровождал некий тигроподобный молодой человек:

Когда мы очутились рядом,Какой-то дерзкий господинОбжег ее столь жарким взглядом,Что чуть не сжег мой керосин.А я, предчувствием взволнован,В ее глазах прочел ответ,Что он давно деклассированИ что ему пощады нет.И мы прошли по рвам и льдинам,Она — туда, а я — сюда.Я знал, что с этим господиномНе встречусь больше никогда.