Критические рассказы

Без удержу предавался он этому сладкому упоению многократно-повторяемыми звуками:

Что только звенящая снитсяИ душу палящая тень…Что сердце — летящая птица…Что в сердце — щемящая лень…

Иногда эти звуковые узоры были у него чрезвычайно изысканны:

ае-све-ве Утихает светлый ветер,ae-ce-ве Наступает серый вечер,рон-ану-на-ну Ворон канул на сосну.рону-онну-ну. Тронул сонную струну.

Иногда же, напротив, назойливо выпячены:

Там воля всех вольнее вольНе приневолит вольного,И болей всех больнее боль…

Каждое его стихотворение было полно этими многократными эхами, перекличками внутренних звуков, внутренних рифм, полурифм и рифмоидов. Каждый звук будил в его уме множество родственных отзвуков, которые словно жаждали возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая опять. Это опьянение звуками было главное условие его творчества. Его мышление было чисто звуковое, иначе он и не мог бы творить. Даже в третьем его томе, когда его творчество стало строже и сдержаннее, он часто предавался этой инерции звуков. Напр., в стихотворении «Есть минуты»: ённы — уны — ённо — оне — ённы — уны — ённо.

И напев заглушённый и юныйВ затаённой затронет тишиУсыплённые жизнию струныНапряжённой, как арфа, души.

В том же третьем томе бывали нередки такие, например, звуковые узоры:

Я ломаю слоистые скалыВ час отлива на илистом дне,И таскает осел мой усталый

Их куски на мохнатой спине.

То есть:

ла-ла-ал-ли-лиаю-аи-аест-ск-ст-ск-ст-ск,

причем эти последние звуки были расположены в строфе симметрически:

ст-скст

ск-стск.

Но почему эта повторяемость звуков казалась нам такой упоительной? Почему в другой строфе из того же «Соловьиного Сада» нас волновали такие, например, сочетания звуков, как кай, — кой, — кай, — как, — ска, — скай:

И, вникая в напев беспокойный,Я гляжу, понукая осла,Как на берег скалистый и знойныйОпускается синяя мгла.

Иногда этой инерции звуков подчинялось целое слово: оно не сразу уходило из стиха, а повторялось опять и опять, как, напр., слово «черный» в стихотворении «Русь моя»:

Кинулась из степи черная мгла…За море Черное, за море Белое,В черные ночи и белые дни…

Его семантика была во власти фонетики. Ему было трудно остановиться, эти звуковые волны казались сильнее его. Едва у него прозвучало какое-нибудь слово, его тянуло повторить это слово опять, хотя бы несколько изменив его форму.

Приближений, сближений, сгораний…Все померкло, прошло, отошло.Средь видений, сновидений…

Заплетаем, расплетаем…Так с посвистел, да с присвистом…Многодумный, многотрудный лоб…

Блок любил эти песенные повторения слов:

— И чайка птица, чайка дева…

— По вечерам — по вечерам…

— Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи, я сквозь темные ночи — в венце.

Пленительно было повторение слов «отшумела» и «дело» в четверостишии третьего тома:

Что ж, пора приниматься за дело,За старинное дело свое. —Неужели и жизнь отшумела,Отшумела, как платье твое?

Иногда, подчиняясь этой инерции звуков, повторялись чуть не целые строки:

О, весна без конца и без краю, —Без конца и без краю мечта!

или

И круженьем и пеньем зовет.И в призывном круженье и пенье…

или

Да, я возьму тебя с собоюИ вознесу тебя туда,Где кажется земля звездою,Землею кажется звезда.

Было в этих повторениях что-то шаманское. Кружилась голова от обилия непрестанных созвучий, которые слышались и в начале и в середине стихов.

Авось, хоть за чайным похмельемВорчливые речи моиЗатеплят случайные весельемСонливые очи твои.

Не слишком ли много этих внутренних рифм? Но когда поэту удавалось сдержать себя и соблюсти необходимую меру, выходило изумительно грациозно и скромно:

Снежинка легкою пушинкоюПорхает на ветру,И елка слабенькой вершинкоюМотает на юру.