Критик как художник

Как этого и следует ожидать от художника, он в своих рецензиях часто злоупотреблял техническими выражениями. О картине Тинторетто «Св. Георгий, избавляющий египетскую царевну от дракона» он говорит:

«Платье Сабры, сильно глазированное берлинской лазурью, отделяется от бледно-зеленого фона алым шарфом; и сочные оттенки этих двух цветов эффектно повторяются, хотя и в более мягких тонах, в пурпуровых тканях и в синеватых железных доспехах святого, а индиговые тени лесной чащи, окружающей дворец, смягчают резкость яркой лазоревой драпировки».

В другом месте он говорит таким же языком специалиста о «нежном Чиавоне, пестром, как клумбы тюльпанов с богатой окраской всевозможных оттенков», о «ярком портрете, замечательном своим morbidezza, редком Марони» и еще об одной картине с «мягко написанным голым телом».

Но он вообще создавал из своих впечатлений от того или иного произведения, в свою очередь, цельное художественное произведение и стремился дать, насколько это возможно, литературный эквивалент эффектов ума и воображения. Он, один из первых, способствовал развитию литературы о живописи девятнадцатого столетия, этого вида литературы, самыми совершенными представителями которой являются Рёскин и Браунинг. Его описание картины Ланкрэ «Repas Italien», в котором «темноволосая девушка, влюбленная в зло, лежит на лугу, усеянном маргаритками», во многих отношениях очаровательно. А вот его описание «Распятия Христа» Рембрандта. Оно представляет собою необыкновенно характерный образчик его стиля:

«Мрак, черный, как сажа, зловещий мрак окутывает все вокруг. Лишь на проклятую рощу, словно из какой-то отвратительной трещины в темном потолке, льет дождь – грязноватая, мутная вода, она стремительно струится вниз, распространяя пугающий, призрачный свет, еще более ужасный, нежели этот осязательный мрак. Земля уже вздыхает, учащенно и тяжко. Ветры притаились… воздух неподвижно застыл. Под ногами жалкой толпы раздается глухой рокот, и по склону холма уже бегут обезумевшие люди… Лошади почуяли надвигающийся ужас и бесятся от страха… Быстро близится мгновение, когда почти растерзанный на части под бременем Своего собственного тела, изнемогая от потери крови, сочащейся теперь тонкими струйками из Его раскрытых жил, с орошенными потом висками и грудью, с почерневшим, запекшимся от жгучего предсмертного жара языком, Иисус воскликнет: „Я жажду“… К Его устам поднесут смертоносный уксус…

Голова Его поникает, Его святое тело бессильно виснет на кресте. Огненная полоса багрового пламени прорезает воздух и исчезает. Кармельские и Ливанские скалы раскалываются, море высоко вздымает над песками свои черные, рокочущие волны. Земля разверзается, и могилы извергают своих обитателей. Мертвые и живые смешались и в неестественном единении бегут по улицам святого города. Там их ожидают новые ужасы. Завеса храма, непроницаемая завеса, разодрана сверху донизу, и священное убежище, хранящее тайны евреев, – роковой ковчег со скрижалями и семисвечником, стоит раскрытый при свете неземного пламени перед покинутой Богом толпой.

Рембрандт не использовал этого эскиза для картины и был совершенно прав. Эскиз потерял бы почти всю свою прелесть без той смущающей дымки неясности, которая дает такой широкий простор колеблющемуся воображению. Теперь же он производит впечатлите чего-то не от мира сего. Темная бездна отделяет нас от него. Его нельзя воспринять плотью. Мы можем приблизиться к нему лишь духом».

В этом отрывке, написанном, по словам автора, «с благоговейным трепетом», много безвкусицы и даже вульгарности, но он не лишен известной грубой силы или, во всяком случае, известной грубой мощи слов – этого свойства, которое должно особенно цениться нашим веком, так как он страдает именно отсутствием этой мощи, и здесь один из его главных недостатков. Однако лучше перейдем к описанию картины Джулио Романо «Цефал и Прокрида»: