Критика криминального разума

— По соседству еще две небольшие комнаты, сударь. В одной из них располагается архив поверенного. А в другой имеется койка, на которой герр Рункен отдыхал, когда ему приходилось работать допоздна.

Вот куда мне следовало бы пройти в первую очередь, подумал я. А вовсе не в портовую гостиницу, каким бы удобным ни был «Балтийский китобой». В суровой и негостеприимной Кенигсбергской крепости мои новые полномочия в качестве поверенного, отвечающего за расследование преступлений, были бы очевидны для всех.

Я сел за тяжелый резной стол, стоявший в центре комнаты отдельно от всей остальной мебели. Он один являлся неоспоримым свидетельством власти и положения. Графин с вином и хрустальный бокал предназначались для восстановления сил во время долгой работы. Однако графин был пуст, пробку покрывал густой слой пыли, а под перевернутым бокалом виднелся невольный пленник — паук.

— Мне бы хотелось ознакомиться с донесениями поверенного Рункена и документами, имеющими касательство к убийствам. Они должны находиться где-то здесь, Кох. Те, что вы продемонстрировали мне в экипаже, далеко не полные. Ульрих Тотц сообщил мне, что его лично допрашивал поверенный Рункен вскоре после убийства Яна Коннена. Я желаю прочесть его показания.

Кох неуверенно огляделся по сторонам.

— Я понятия не имею, где они хранятся, сударь. Бумаги, которые мне передал поверенный, заперты у меня в столе. Остальные, по-видимому, в архиве. Начальник не разрешал никому туда входить.

— Я вам разрешаю войти туда, сержант.

Я встал и подошел к окну, чтобы воспрепятствовать любым возражениям, которые могли у него возникнуть. Стерев пыль с грязного стекла краем камзола, я стал всматриваться в нижний этаж с его железными решетками и непрерывным шумом, доносившимся из темницы. В самом темном углу, спустив белые лосины и присев на корточки, испражнялся один из охранников, первый, которого я увидел за все это время. Ослепительно яркой вспышкой у меня в памяти всплыли воспоминания об уютном кабинете в Лотингене с прелестными клумбами и подстриженными лужайками под окнами, куда весной и летом мамаши и няньки приводили малышей. Солдат закончил свое дело, натянул штаны и возвратился к исполнению обязанностей.

Я отвернулся от окна, но отчаянные стоны и вопли заключенных продолжали терзать мой слух. Я рассчитывал продвинуться хоть на шаг дальше Рункена. Несмотря на весь свой обширный опыт, герр поверенный Рункен оказался столь же не способен остановить преступления, как и любой из тех, кто погиб от рук убийцы. Мог ли я надеяться на успех там, где он потерпел поражение?

До возвращения сержанта я в течение нескольких минут мерил шагами профессиональный склеп своего предшественника, стараясь подготовить себя к предстоявшей работе.

— Я нашел только это, сударь, — сообщил Кох. Бумаг у него в руках было совсем немного. — Они лежали стопкой на одной из полок.

— И больше ничего? — воскликнул я, не веря своим глазам.

Кох покачал головой:

— Ничего, герр Стиффениис. Кроме письма, которое я положил на самый верх. Я подумал, что вы захотите ознакомиться с ним в первую очередь.

— Письмо? От кого?

— Оно адресовано поверенному Рункену, — ответил Кох, оставляя бумаги на столе. — Я не взял на себя смелость вскрыть его. Но вы ведь приказали принести оттуда все.

Я уселся в кресло и взял тонкую стопку бумаг. Несмотря на отсутствие более основательных документов, я почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то, пронеслось у меня в голове, я сижу в кресле Рункена, положив локти на его стол. Его бумаги и доклады у меня в руках. Его сержант теперь мой помощник. В первый раз за все время пребывания в городе я ощутил себя по-настоящему уверенно. И начал получать удовольствие от той власти, которая была связана с моим новым положением. Я впервые испытал настоящий вкус власти, по сравнению с которой мой пост и полномочия в Лотингене казались просто смешными. На мне, как я теперь понимал, лежит ответственность за жизнь и безопасность обитателей Кенигсберга. Все их будущее зависит от меня и от генерала Катовице. Или от Наполеона Бонапарта, коли тот решит вторгнуться в Пруссию.

Развернув первую бумагу, я увидел длинный список имен осужденных, обреченных на депортацию в немыслимую глушь Сибири и Маньчжурии.

Сержант громко откашлялся.

— Я забыл упомянуть, сударь, — произнес он, указывая на письмо, — что оно пришло из Берлина.

Я выхватил послание у него из рук и внимательно осмотрел, обратив внимание на ту же самую гогенцоллерновскую печать, которая некоторое время назад перевернула мою собственную спокойную и размеренную жизнь.