Критика цинического разума

«Надо учиться видеть и тем не менее не давать себя победить», – говорит во втором акте пьесы рабочий Кролль. Тот, к кому обращен этот призыв, – участник революции 1918 года Карл Томас, который возвращается в общество, проведя восемь лет в сумасшедшем доме. Сохранив в голове старые идеи, он сталкивается с новой действительностью образца 1927 года. Он не может понять, что произошло за время его отсутствия в головах ответственных, честных людей, которые сражались тогда вместе с ним. Два процесса развития свиваются для него в пугающий клубок, который оказывается выше его понимания: с одной стороны – это конфронтация старых утопически радикальных левых с болезненными фактами повседневной жизни республики; с другой – это изменение массового климата большого города, который теперь настроен на потребительские, полные иллюзий косметические и рассеянно-разбросанные формы жизни. Ему, выпущенному из сумасшедшего дома, кажется, что теперь он и подавно очутился в настоящем «бедламе». Тем не менее он быстро понимает, что улыбчивая физиономия – непременная принадлежность нового стиля, и это совершенно в духе того «морально-розового цвета лица», которому был столь привержен шеф отдела кадров. В результате он отправляется к хирургу-косметологу:

Не пугайтесь, матушка Меллер, не бойтесь, что я снова сошел с ума. Во всех местах, куда я приходил наниматься на работу, начальники спрашивали у меня: «Парень, что у вас за выражение лица – как у покойника? Вы же распугаете у нас всех клиентов. В наше время надо весело улыбаться, постоянно улыбаться». Тут я и пошел… в институт красоты. И вот у меня новый фасад. Что, разве я не аппетитный?

Фрау Меллер

: Да, Карл. Ты будешь нравиться девушкам. Мне поначалу тоже было неприятно… что они требуют всего. Скоро, поступая на работу, придется подписывать контракт, что ты обязуешься, вкалывая на всю катушку, весело улыбаться по десять часов в день… (3-й акт, 2-я сцена).

С этой частью клубка Карл справился, прибегнув к фаталистическому приспособленчеству и к иронии. Значительно более трудными для него оказались политические и моральные перемены, о которых Ева Берг, его прежняя возлюбленная, говорит:

Последние восемь лет… изменили нас сильнее, чем обычно меняет людей целое столетие (2-й акт, 1-я сцена).

У сторонников «зрелого» социализма, ставшего более склонным к тактическому маневрированию и более печальным, оказывается не в ходу старый язык морального бунтарства. Карл Томас называет новую деловитость «левых» «очерствением». Так ли это? Ева, которая еще целиком и полностью считает себя продолжательницей традиций социалистической борьбы, говорит о взрослении:

Ты опять используешь понятия, которые уже не годятся. Мы не можем больше позволять себе быть детьми. Мы не можем больше отбрасывать в сторону ясное видение ситуации, то знание, которое мы обрели… (Там же).

Новый опыт разрушил старый политический морализм в той же мере, в какой новые сексуальные отношения преодолели старые ожидания верности, обладания и привязанности. Карл Томас страдает и оттого, что сексуальные отношения с этой женщиной не дают ему никаких надежд на будущее с ней.