Критская Телица

— Раз... Два... Три... Раз... Два... Три... — зазвучал размеренный, немного дрожащий голос Орозия. Освобожденный от обязанности ворочать веслом, он расположился на юте миопароны, лицом к товарищам, и командовал так, как тысячи раз до этого дня командовали им самим.

Расенна прищурился, печально ухмыльнулся, прошествовал на нос, наклонился и одним уверенным движением выкинул в соленую хлябь туго скатанный просмоленный чехол. Очень скоро Эпеевы трубки сделаются ненужным бременем и отправятся туда же... Все едино, без горючей смеси это оружие и драхмы ломаной не стоит...

Поднимался довольно-таки ощутимый ветер. И дул он с юга, со стороны острова. Пентеконтеры начинали разворачивать паруса, продолжая неустанно работать веслами, и все время прибавляли скорости. Плавать галсами доантичные и античные суда не могли, поэтому Расенне оставалось лишь уповать на выносливость своих людей и надеяться, что их не перебьют непревзойденные критские стрелки.

Теперь миопарону и преследователей разделяло не свыше полумили. Отчетливо виднелись огромные обводы первого боевого корабля — тяжелого, неудержимого, несшего на борту без малого четыреста человек экипажа и гребцов.

Пентеконтеры продолжали двигаться колонной, выдерживая промежуток в четыре плетра, дабы избежать любого случайного столкновения. Ни единый критянин не удостоил пристальным взглядом скромную, узкую, глубоко сидевшую в воде ладью, спешившую, по всей видимости, плывшую по своим неведомым делам.

Смешно и помыслить было, что это суденышко намеревается напасть на внушительную эскадру и, тем паче, способно причинить ей хоть сколько-нибудь заметный ущерб. Мореходам велели настичь и вернуть беглых афинян. Уделять внимание кому бы то ни было иному не доставало времени, да и зачем?

— Держать ближе, — негромко велел Расенна — Треть выстрела из лука...

— Правые, табань; левые — загребай! — скомандовал Орозий.

Время близилось к шести.

* * *

Лаодика пришла в себя легче и быстрее, нежели ожидал Менкаура, опасавшийся, что потрясение чересчур сильно для столько пережившей молодой женщины. Писец готовился применять хитрые, столетиями разрабатывавшиеся в храмах способы, но несколько хлопков по щекам оказались достаточно действенны.

— Где я? — чуть слышно спросила гречанка, поднимая дрогнувшие веки — Кто ты?

— Друг, — кратко промолвил Менкаура. — Не задавай лишних вопросов, ибо надлежит спешить. Через несколько часов, девочка, ты будешь свободна. Через несколько дней отправишься домой. Даю слово.

Лаодика непонимающе уставилась на писца.

— Повторяю: будешь свободна и отправишься домой. А сейчас давай руку...

Египтянин помог женщине подняться на ноги. Узрев неподвижно лежавшего андротавра, Лаодика тотчас припомнила все и, задрожав, разрыдалась: впервые с ужасной ночи, когда во дворец ее отца ворвалась дикая ватага наемных головорезов.

— Страшилище полностью обезврежено, — мягко произнес Менкаура. — И даже послужит нам на пользу, поверь... Но сперва сверни-ка за угол и дождись меня там...

Не рассуждая, преисполнившись непонятного доверия к этому смуглокожему, седовласому чужестранцу, говорившему на койнэ[71] со странным, жестковатым акцентом, Лаодика лишь кивнула и отступила в боковой проход.

Менкаура склонился над андротавром, бегло осмотрел его, положил руку на широченный, раненный Эпеевым кинжалом бычий лоб.

— Сао, — негромко произнес египтянин, — немху сао, пшент сао, тори сао...

Человекобык застонал почти по-людски, зашевелился, раскрыл бессмысленные глаза. Менкаура тотчас приблизил к ним хрустальный шарик.

Точно завороженный, андротавр уставился на маленькую искристую сферу.

Египтянин свел брови от внутреннего напряжения. Он изо всех сил пытался подчинить себе темный мозг чудовища, овладеть его побуждениями, направить в нужное русло.

Это было отнюдь не просто. Зачаточное мышление, присущее человекобыку, не достигало даже обезьяньего уровня, а уж на присущее homo sapiens’y не походило напрочь. Менкаура употребил внушение, применяемое для того, чтобы справиться с обычными четвероногими, но и от последних андротавр отличался в корне.

Противоестественная помесь, устрашающий плод невообразимой страсти, человекобык не принадлежал, казалось, ни к бессловесным, ни к одаренным членораздельной речью существам. Он был сам по себе, замкнутый в совершенной непохожести на прочих, словно в страшных светящихся катакомбах...

Эпей успел поведать жрецу о странном, едва различимом сиянии подземелий.

— Ты долго пробыл там? — только и спросил египтянин.

— Внутрь вообще не проникал, этот молодчик не дозволил бы, — сказал умелец — А что?

— Ничего, — молвил египтянин. — И у входа особо не задерживался?

— Вроде бы, нет...

— Значит, все в порядке.

— Что именно?

Отвечать и пояснять было недосуг и, повторяем, ответ на свой вопрос умелец получил только двадцать лет спустя. Однако, ответ неверный...