Кризис культуры и культура кризиса у Льва Толстого

Однако тут требуется внести ясность. Крестьянин Толстого, который пишет об искусстве, не аналог мольеровской служанки, как замечает Лукачnote 14

. Для Толстого крестьянин не служанка, мнение которой выслушивал Мольер, когда должен был решать, что оставить и что выбросить из своих комедий. Толстовский крестьянин – это точка зрения, одновременно идеальная и конкретная, точка зрения, с которой обществу выносится приговор общности, цивилизации именем культуры, именем государственности, именем протохристианского анархизма. Можно сказать, что крестьянин у Толстого – это утопический этический субъект того колоссального

остранения,

пользуясь термином русской формальной школы, какое представляет собой в целом творчество Толстого. Со стороны формалистов было ошибкой сводить «остранение» к чисто техническому художественному приему, действующему внутри каждого отдельного произведения. Наоборот, у Толстого «остранение» имеет моральное обоснование и охватывает его творчество в целом, представляя собой «отчужденный» взгляд, с точки зрения иной культуры, на весь современный мир, который таким образом предстает этически и социально «чужим, странным», то есть неестественным. Трактат об искусстве – тоже результат этого «остранения», позволяющего Толстому вернуть грубую осязаемость и конкретность незаслуженно забытым проблемам. В историко-литературном плане мы связываем этический субъект толстовского «остранения» с духом романтизма, с его поисками подлинности и первозданности и его бунтом против искусственности и закостенелости. Однако романтические истоки находят у Толстого противовес в этическом рационализме, экстремистском выражении христианского натурального права как утверждения метаисторического закона всеобщей и абсолютной справедливости. Этот юснатуральный рационализм не что иное, как социально-общественный аспект этического ригоризма, контролю и правилам которого, как явствует из «Дневников», подчинена необъятная и мятущаяся личность Толстого, ригоризм, приведший в конце к идеалу уничтожения «Я».

Говорят, что смерть отбрасывает на жизнь отраженный свет. Так было и с толстовским Иваном Ильичом, который на грани смерти в первый и единственный раз видит всю свою прожитую жизнь и с ужасом понимает ее абсолютную ничтожность. Смерть Толстого, наоборот, – великая смерть, осветившая великую жизнь. Смерть Сократа. Смерть Толстого. И смерть Иисуса Христа, если бы это не звучало кощунственно. Толстой, в жизни подражавший Христу до такой степени, что поставил себя на его место, сделав из него человека среди людей, в конце жизни искал и нашел свою Голгофу. Но это была Голгофа, где апофеоз смерти омрачен поражением жизни. Цивилизация, общество, государство восстанавливают все свои права. Живо лишь искусство Толстого, верное своей свободе. Жив и его моральный пример. Но это пример неповторимый, уникальный, аристократический. Нет больше религии Толстого, потому что она целиком сливалась с его парадоксальным опытом нехристианина в догматическом смысле, насквозь проникнутого христианской духовностью. Нет больше и русского крестьянина с его христианско-языческой религиозной культурой, нравственную и живительную силу которой Толстой так сильно ощущал. Но в возрожденной русской литературе Толстой живет в мужественной любви к самой суровой правде у таких писателей, как Гроссман, Трифонов, Солженицын.

Сегодня все отмечают юбилей Толстого, лицемерно поклоняясь в нем иконе. Сегодня мы отмечаем толстовский юбилей в самом антитолстовском из возможных миров, в мире, который знает формы холодного, планируемого, тотального и тоталитарного насилия, которого не знали в эпоху автора «Войны и мира», мире атомной бомбы и концлагерей. Может быть, справедливее всего почтить сегодня память Толстого, не воздвигая алтаря его искусству. Против этого эстетствующего святотатства он восстал бы подобно Христу, изгнавшему торговцев из храма. Толстой – одно из величайших и правдивейших свидетельств кризиса культуры нашей эпохи и верное доказательство драмы культуры в эту кризисную эпоху. Мы должны вобрать духовную силу его мятущихся и бескомпромиссных поисков истины. Героизм и бессилие его «непротивления» должны вдохновить нас на более решительное утверждение принципов справедливости и свободы.