Кроха

Теперь я растеряла все эти истории. Они возвращаются ко мне небольшими обрывками. Временами мой сон тревожит хор голосов мертвых женщин, облаченных в разные костюмы, они выкрикивают свои имена и имена тех, кого они любили, и делятся мелочами своей биографии. Одна женщина призналась мне, что никогда терпеть не могла людей, не любящих брюссельскую капусту. «Слабые люди, бесхарактерные», сетовала она. Другая сообщила, что однажды на сельской ярмарке плясала с медведем. И медведь оказался вполне себе сносным плясуном. Третья поведала мне о вымышленном народе на вымышленном острове, который она придумала и даже нарисовала его карту и сочинила местные законы. Мне рассказали кучу повестей, которых хватило бы на целую книгу.

В этом альманахе утрат была одна повесть, которую рассказывали так много раз, что забвение ей не грозило. Спустя два месяца после моего прибытия в Карм к нам поступила креолка с Мартиники, выросшая на рабовладельческой плантации. Ее муж тоже находился в Карме, и его имя уже попало в список осужденных на казнь. При рождении ей дали имя Мари-Жозефа Роз Таше де ля Пажери, но у нас ее звали просто Роз.

Это была крепкая женщина. Немного угрюмая, миловидная, но не обладавшая ослепительной красотой: покатые плечи, темные волосы, густые брови, большие глаза, крупный рот, да и нос, при ближайшем рассмотрении, тоже немаленький. Она постоянно плакала. Потом Роз уверяла, что вообще-то она смелая; она подходила то к одной женщине, то к другой, утешая их по очереди, но на самом деле все было совсем не так. Она была смертельно напугана. И разве можно ее осуждать? Она садилась со мной рядом и плакала у меня на плече.

– Я вам расскажу, мадемуазель, – начинала она, – я не стану называть вас гражданкой, с этим покончено раз и навсегда. Я расскажу вам, по кому я сильно скучаю. Это не мой муж, хотя мне его жалко, но он не был всегда честен со мной, не был мне верен. Мне жаль, что он умер, но ведь его уже не вернуть. И это не мои сын и дочь, я их обоих люблю материнской любовью, но о них заботятся за городскими стенами. Я обучила их ремеслу, для их же блага, Ортензи – швея, а Эжен – столяр. Они в безопасности, но как знать, что с ними станет потом? Кем они вырастут? Нет, я вам скажу, по кому я больше всего скучаю. По моему мопсу. Лучше Фортуны никого нет на свете. Я так люблю смотреть, как она чешет за ухом, как отряхивается, как спит, лает, сопит и чихает. Больше всего я скучаю по Фортуне, моему любимому мопсу!

И за неимением любимой собаки рядом она довольно быстро стала звать меня Мопсик. Это же собака с крошечным плоским носом. Эта штука немало забавляла креолку. Она могла позвать меня среди ночи. Роз была безутешной, пока я не оказывалась рядом, и она могла ласково теребить меня и гладить по голове. Иногда она меня подкармливала. А я не возражала. Еда была мне нужна. Я даже согласилась самолично увидеться с Фортуной. Роз очаровала одного из стражников, и он устроил так, что раз в неделю к нам приводили мопса. Появление мопса в камере вернуло нас к жизни, пускай и самую малость. Фортуна оказалась игривой собачкой, преданной своей хозяйке, и все мы были рады ее видеть. Мы вновь приобщились к невинности. Крошечное безвредное создание с печальной черной мордочкой и тревожными глазками, точно ей был ведом наш скорбный удел. Она всем дарила доброту. Всем в ее присутствии было хорошо. От ее тихого потявкивания. От ее искренности. От ее непритворности. Мы очень опечалились, когда ее увели от нас, и мы жили надеждой, что через неделю снова ее увидим. Дай нам Бог дожить до этого дня, говорили мы. Роз голубила меня, гладила мой живот. Она не помогала мне облегчаться, но занимала меня беседой, когда я или кто-то из женщин собиралась этим заняться. Наверное, я немножко в нее влюбилась. Она, в свою очередь, увлеклась одним военным, заключенным в Карм, красавчиком с впечатляющим шрамом от удара саблей. Она много времени уделяла заботе о своей внешности, стараясь сохранить красоту для мужчины со шрамом, которого звали Лазар Ош. Он не сомневался, что не умрет на гильотине, и эта его уверенность давала ей утешение. Как же она прихорашивалась – и все ради него! Я была старше нее на два года, но не сказать, что это бросалось в глаза. И я ее пережила. Роз умерла вскоре после отречения Наполеона в 1814 году, не выдержав житейских тягот и не дожив даже до пятидесяти одного года. А она мне казалась куда более крепкой духом и телом. Она скрасила мои последние дни в тюрьме.

Двадцать восьмого июля 1794 года, или десятого термидора третьего года, дверь камеры распахнулась, и стражник выкликнул:

– Анна-Мария Гросхольц!

– Я беременна! Поглядите на мой живот.