«Крокодил»

Принесла сверток.

Диплом лежал в футляре.

— Я специально окончила курсы. Вы понимаете по-английски?

Инженер понимал, прочел.

Это было удостоверение об окончании школы медиумов.

Кроме обычных подписей, на документе была подпись Конан-Дойля, подпись собственноручная — загробная.

Павел Васильев

ТЕРНОВСКАЯ ОКРУГА

Черные земли — небу в упор.Травы и травыИ снова травы.На этой округе с давних порТенью плылоКрепостное право.Орел двуглавыйТяжким крыломКрай прикрывал,В землю осевшие.

Уцелели.Здесь процветалПодъяремный труд —Войны, болезни людей пололи;В этой округеЕще поютПесни о горести и неволе.Пороховой, кровавый туманПлыл здесь когда-то.Мужичье телоПомнит разгулАнтоновских банд,Шаткие виселицы и расстрелы.Стоят в округе который годГлухие,Сдавшиеся не сразу,Еще пригодные для работКулацкие мельницыИ лабазы.Но ты узнала свой передел,

Терновская пасмурная округа.Услышав имя:Политотдел —Железное имяВождя и друга.Грудь к грудиС землею люди сошлись.Не снизиться силясь.Между Тамбовом и ОрломЧерные земли расположились.В этой округе.Где огонькиИзб слепыхГлядят сквозь метели.До сих порБарские особняки,С черной землей,Перемытой кровью!Пшеница работает на социализм.

На молодость нашуНе прекословя.На месте хатДома прорастут;Все меньше песенО горькой доле.В округе этой песни поютО красном знамениИ комсомоле.Здесь сытно живут!И пусть!И пустьПошире от щей разносится запах;Кулацкое брюхоКолхозный гусьНесет к рекеНа сафьяновых лапах.И гусь колхозныйЖирен недаром.Недаром мычат

Стада коров…Мы и запахом щейС густым наваромГлушим сегодняНаших врагов!

Борис Горбатов

ВОПРОС ДОКЛАДЧИКУ

Я закончил доклад.

Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда, — будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.

Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.

Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда. — Да, Охотный ряд! — тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали, я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают, — засмеялся радист. — Я отвык от денег.)

Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.

— А в кино? Что в кино?

Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (— У нас в следующем году будет своя передвижка. — похвастался механик.)

— А в МХАТе? Что Качалов?

— Он здоров и хорош по-прежнему.

— Как он прекрасен в «Воскресении», — вздохнул гидролог.