Кролик разбогател

Они входят в церковь. Далеко впереди маячит жалкая горстка голов. Таинственный раскосый Тощий — галантно, точно ему за это платят, — ведет Мим по проходу ко второму ряду и изящным вкрадчивым жестом сначала указывает Гарри его место рядом с Дженис. Оно свободно. По другую сторону Дженис сидит мать невесты. Миссис Лубелл какая-то вся блеклая: она, как и дочь, рыжая, но от частого мытья волосы у нее утратили яркость, лежат бесцветными колечками, да и ростом она не вышла — не то что Пру, — и нет у нее этой приятной глазу стройности. «Совсем точно уборщица», — невольно думает Гарри. Она выдает ему свою бездушную, но, как ни странно, идеальную улыбку, — улыбку, похожую на те, что сверкали в старых черно-белых фильмах, одновременно застенчивую и уверенную, безупречную, как чистая мелодия, улыбку, которая, когда она была моложе, могла, казалось, вывести ее в жизни куда выше того, где она осела. Дженис, откинув голову, переговаривается с матерью, сидящей позади. Мим посадили в один ряд с мамашей Спрингер и ее старыми курицами. Ставрос сидит с Мэркеттами в третьем ряду — он хоть может заглядывать Синди в вырез платья, когда ему станет скучно... Словно нарочно эти разгильдяи Фоснахты уселись — а может быть, их посадили — через проход, где должны были бы сидеть родственники невесты, явись они в достаточном количестве, и сейчас шепотом препираются: Пегги отчаянно шипит, а Олли, стоически глядя перед собой, что-то буркает ей в ответ. Органист пробегает пальцами по клавишам, исполняя какую-то фугу, чтобы дать присутствующим возможность покашлять и вытянуть ноги. Когда мелодия течет спокойно, кончик его маленькой рыжей бородки опускается и повисает в каком-нибудь дюйме над клавиатурой. То, как он ударяет по клавишам, напоминает Гарри старый линотип, на котором он когда-то работал, нажимал на клавишу, регулирующую пробелы, и выскакивал кусок горячего свинца, а теперь компьютер печатает с дисков. Слева от алтаря в стене открывается одна из больших панелей с закругленным верхом — словно потайная дверь в фильме ужасов, — и оттуда выходит Арчи Кэмпбелл в черном облачении и белом стихаре. Улыбка его, обнажив нездоровые зубы, как бы говорит: «Что? Это я-то волнуюсь?»

За ним следует Нельсон, свесив голову, не глядя ни на кого.

Тощий скользит по проходу, гибкий, как кошка, и становится рядом с ним. В свободное от работы время он, наверно, занимается грабежом. Он на добрых шесть дюймов выше Нельсона. У обоих короткая стрижка под панков. На затылке у Нельсона хохолок, так хорошо знакомый Гарри, что у него вдруг свербит в горле, словно туда что-то попало.

Злобный шепот Пегги наконец замирает. Орган все это время безмолвствовал. Приподняв пухлые руки, Манная Каша просит всех встать. Под этот шорох Мелани выводит Пру из боковой комнаты с другой стороны. Беременность, о которой все догадываются, лишь подчеркивает ее красоту. На ней длинное, до щиколоток, креповое платье цвета овса — по словам мамаши Спрингер, а по словам Дженис и Мелани — цвета шампанского, вообще оно с коричневым поясом, который решили не надевать, иначе ей пришлось бы слишком высоко его завязывать. Должно быть, это Мелани сплела веночек из полевых цветов, уже тронутых увяданием, который, словно корона, украшает голову невесты. У нее нет ни шлейфа, ни фаты — ничто не прикрывает ее, кроме природной гордости. Опущенное лицо Пру с поджатыми губами горит; ее морковно-красные волосы гладко зачесаны назад, обнажая нежные раковины ушей с продетыми в них крошечными золотыми колечками; глаза, когда она поднимает их на Нельсона, а потом на священника, излучают зеленый свет. Гарри достаточно было бы протянуть руку, чтобы ее задержать, но она проходит мимо, не глядя на него. Мелани же смеющимися глазами смотрит на старших; в длинных, с красными костяшками, пальцах Пру дрожит букетик белых цветов. Вот она остановилась перед священником, торжественно-серьезная и величественно-медлительная, — женщина, которая несет в чреве дитя.

Манная Каша обращается к ним — «дорогие брачующиеся». Голос у этого человека звучит как труба — Гарри заметил это еще дома, но здесь, в почти пустой церкви, эхом отдаваясь от балясин орехового дерева и дощечек с именами усопших и от уходящих ввысь изогнутых стропил, он звучит под большим центральным окном с изображением Христа, отбывающего на небо со стартовой площадки, окруженной группой апостолов в одеяниях пастельных тонов, вдвое сильнее, богаче, с какой-то мягкой грустью, которой Кролик раньше в нем не замечал; голос сплачивает прихожан в единую паству, заглушая опасения, что эта церемония — лишь фарс. Можно сколько угодно смеяться над священниками, но есть у них слова, которые нам так нужны, — слова, изреченные теми, кого уже нет.