Кровь и пот

Отстрелявшись, туркмены повернули назад. Али узнал черного туркмена по его аргамаку, погнался за ним, да где было догнать! Он начал стрелять по нему навскидку, почти не целясь, — и не попадал. Он чуть не плакал, когда четвертым выстрелом наконец сбил черного туркмена. Тогда Али завизжал от радости. Рыбаки засвистали. Двое туркмен, скакавших позади своего курбаши, сблизились, один подхватил тело, бессильно свесившееся набок, другой схватил за повод аргамака. Рыбаки стреляли им вслед. Туркмены уходили, а рыбаки на своих заморенных конях не могли их догнать. Тогда они остановились один за другим и повернули назад, к тому месту, где, окруженный джигитами, лежал Еламан.

— Кошму! Кошму! — кричали со всех сторон. — Запалите огонь! Наломали сухой полыни, зажгли костер, нашли кусок кошмы и, опалив в огне угол, приложили потом горячую к ране Еламана. От боли Еламан пришел в себя.

— Большие потери у нас?

— Один погиб… С тобой трое ранены.

— У туркмен?

— Курбаши, не знаю, ранен ли, убит ли— туркмены увезли.

— Кто его сшиб?

— Али… Молодой мурза из рода Тлеу-Кабак.

— Молодец, Али. Людей, скот отбили?

— Скот ушел. Людей освободили, Ел-ага.

— Всех?

— Еще не знаем…

В это время подъехал Рза, спешился и заплакал, обнимая Еламана. Потом принялся обнимать всех подряд.

— О родные мои, бог дал опять свидеться…

— А где остальные? — нетерпеливо спросил Еламан.

— Во-он едут…

— Айганша?

— Не знаю, Ел-ага, Айганша убежала в прошлую ночь…

— А!..

Еламан сел, отдышался. Голова кружилась, подташнивало, но ничего, сидеть было можно.

— Посадите меня в седло, — попросил он. — Платок у меня снимите, сделайте перевязь руку положить.

«Ничего, теперь вечер, голову не напечет», — думал он, когда снимали с головы у него платок и делали петлю.

— Джигиты! Рассыпьтесь по степи, покричите, может, отзовется… — попросил он и медленно поехал. Каждый шаг коня больно отдавался у него в голове. Еламан закрыл глаза, свесил голову, будто задремал.

Около ста джигитов прочесывали тихую глухую степь, забирались в скалы, заглядывали во все балки и кричали до хрипоты.

— Может быть, она уже до аула добежала? — предположил Али. Еламан, подумав, согласился и стал торопить коня. Боль понемногу отпускала, и к утру он мог уже скакать. Только рука онемела.

Добрались до аула на другой день к вечеру. Первым вопросом было:

— Айганша вернулась?

— Нет…

«Жива ли?»— с испугом и болью подумал Еламан и позвал к себе Рзу. Часа через два, поев, напившись чаю, десяток джигитов во главе с Рзой ускакали в степь. Они искали Айганшу три дня, въезжали на холмы, пристально оглядывали степь, расспрашивали о ней у редких одиноких всадников, попадавшихся иногда им навстречу, и вернулись домой ни с чем.

Еламан все эти дни отлеживался в землянке, почти не спал по ночам и ни с кем не говорил. Думал он об Айганше. Одинокая в степи, без воды, без пищи, без коня, она, может быть, уж умерла? И Акбалу он вспоминал. Думал о брате, похороненном на чужбине. Вспоминал смерть отца. Думал о Танирбергене и Калене, о Кудайменде и софы — брате его, о русском купце Федорове, о Мунке и Досе… Все эти люди, живя в одной степи, ступая по одной тропе, в сущности, всю свою жизнь дрались, творили насилие, враждовали и убивали.

Что же за жизнь это у казахского народа? В чем ее тайный смысл?

На другой день аул справлял седмицу, поминки по погибшим. После обеда большая толпа во главе со старейшинами трех аулов потянулась к могилам. Пошел на кладбище и Еламан. Долго читали коран, потом стали расходиться. Убитые горем люди брели, поддерживая друг друга и плача навзрыд. На черном бугре остались Еламан и Рза. Еламан так и не поднялся после молитвы.

— Вам помочь, Ел-ага? — спросил Рза.

— Нет… Ты отойди немного к аулу, подожди меня. Я подумаю.

Рза тихо отошел и присел в отдалении, с тревогой глядя на Еламана. Плечи у Еламана опустились, голова склонилась. Он был похож на беркута, ослабевшего в полете и присевшего отдохнуть на вершину скалы.

Провожая глазами людей, спускавшихся с бугра после поминальной молитвы, Еламан глубоко и печально задумался. Думал он о своем роде, о роде Танирбергена, о роде Тлеу-Кабак — о богачах, хвастливых баях и мурзах. Каждый из них в своем племени могуч и всесилен перед слабым. А в трудный час, когда нужно объединиться против общего врага, почему-то все беспомощны. Если бы объединились по-настоящему мужчины хотя бы вот этих трех аулов, что могла бы им сделать небольшая горстка туркмен?

Когда все прогнило от бесчисленных раздоров, распрей и дрязг, какая-то случайная горстка врага одолевает тебя, топчет и поганит твою честь.

Но, может быть, это общая судьба всех казахов? Перед судьбой ведь все бессильны. А бессилие — та же покорность.

Да, но почему казахи вообще так покорны? Можно терпеть голод, нищету, но разве можно терпеть рабство? Беспечность — не она ли вечный бич казахов? Были ли сыны, которые ради чести народа бросали клич в трудный час, клич, объединяющий народ?