Кровь не вода (сборник)

Никогда больше не было у них такого – такой страсти и такой нежности. Никогда. Все было буднично, второпях, наспех и – никак. Даже слегка унизительно, что ли. Лида думала: их интимная жизнь похожа на собачью свадьбу.

Много было всего – обо всем и упомнить трудно, но Лида на память не жаловалась. И добрые дела мужниных сестер помнила.

Дети их дружили. Но постоянно вспыхивали какие-то дурацкие обиды, бывало, и зависть. И, разумеется, сплетни.

Матери, не разбираясь, вставали на сторону своего ребенка, и тогда начинались разборки и ссоры серьезней. А не стоило все это и пятиалтынного! Дети скоро мирились, снова создавали коалиции, ездили к друг другу на выходные, гуляли в Парке культуры и бегали в кино.

И снова было ощущение братства, защиты, семьи.

Однажды на каком-то очередном семейном сборище встала с рюмкой Надежда и, оглядев тяжелым, всегда недоверчивым взглядом головановское «поголовье», громко вздохнув, сказала:

– Вот запомните, дети! Что бы ни было – слышите! Все, что угодно! Но… – Она замолчала и оглядела притихших гостей. – Все, что угодно, – повторила она, – но в тяжелый момент вы будете вместе! Вы меня поняли?

Дети растерянно закивали, подталкивая сидящего рядом ногой, – поняли, что тут не понять?

Тетка Надя была «хороша» – это случалось с ней часто.

– Точно поняли? – с угрозой в голосе уточнила она. – Я вас не слышу!

Дети, подростки и малыши, опять закивали и недружно выкрикнули:

– Да поняли, теть Надь! Ты чего?

– Всегда! – чуть расслабившись, торжественно повторила Надежда. – А особливо – в беде. Как мы с сеструхой и братом. Ясно? Пока тишь да гладь – можете цапаться. А если беда – дружно все встали! Понятно? Встали в шеренгу, сомкнулись и про себя забыли, услышали?

Дети примолкли – всем почему-то стало не до шуток и не до тычков под столом.

Надежда махнула рюмку с водкой, забросила в рот половину соленого огурчика (Тонькино произведение, сказка, а не огурчик!) и улыбнулась:

– И тогда – все нипочем. Вы уж поверьте! Не зря же мы вас рожали. В таком вот количестве, а, Тонь? И ты, Лид? Правильно говорю?

Тоня и Лида, переглянувшись, кивнули.

Надя умерла первая. Через восемь месяцев после того «собрания». Знала, что больна. Или догадывалась. Обнаружив шишку на необъятной груди, к врачам не пошла и ни сестре, ни невестке не сказала. На ногах была до последнего – ездила на участок (свой дом построить так и не успела), сажала картошку и даже соорудила парник с огурцами. Только похудела очень. Слегла за месяц до смерти.

На вопросы родных: «Как же ты так могла? Не сказать, не поделиться – мы бы все сделали, Надь! Бились бы до последнего! И чем черт не шутит – вытащили бы, а?» – Надя покачала головой: «Да не хочу. Устала. Да и боюсь я всего – крови, больницы, уколов. Врачей этих. А суеты столько! Вас бы задергали, замотали. А у вас и без меня хлопот выше крыши. Хорош, нажилась!»

Конечно, подергались – привозили врачей, мотали измученную и обессиленную Надю по больницам. Не помогло.

На поминках все говорили о ней так тепло и трогательно, что это никак, казалось бы, не вязалось с ее напористым, нагловатым и скандальным характером. Вспомнили, как она «ходила» за родителями. Как поднимала Тоньку и Лешку. Как всегда возникала на пороге моментально – если с кем-то случалась беда. Как отдавала последнее, не задумавшись ни на минуту. Как была несчастлива со своим Петькой – мужиком пьющим и «никакущим» – по ее же словам.

А ведь она многое скрывала! Даже от сестры, не говоря уж о Лиде. Громогласная, бойкая и, казалось, распахнутая настежь, Надя утаивала от родных Петькины загулы и пьянки.

И еще – очень Лида горевала по Наде. Очень. Очень скучала. Вот никогда б не подумала! Сама удивлялась.

А тогда на «югах» собрались все, включая Лизу. Лиза подъехала двумя днями позже. Встречали ее на вокзале рано утром, пожертвовав драгоценным пляжным временем: «А как я доберусь одна? На автобусе? С вещами? Боже мой, я не справлюсь!»

«Мадемуазеля» – Тонино определение – вышла из вагона в соломенной шляпке с фиолетовым цветком, сарафане в фиолетовый же горох и белых босоножках. Беленькая сумочка кокетливо примостилась на хрупком бедре.

– Устала, – доверительно сообщила она сестре, – такой утомительный путь!

– Что же там утомительного? – возмутилась Лида, предвкушая Лизкины капризы и нытье. – Легла себе на полку и смотри в окно. Подумаешь!

Войдя во двор – обычный, южный, густозаселенный приезжими отдыхающими, – небрежно сбитый огромный стол под старой клеенкой, лавки, фруктовые деревья, виноград, оплетающий навес над столом, умывальник с металлической пипкой, хлипкая будочка туалета с характерным запахом, подгоняемым ветром к столу, – Лиза остолбенела:

– И здесь… мы будем жить?

– Уже живем, – жестко отрезала Лида. – Ну, и ты будешь. Если захочешь, конечно.

Головановы ускакали на пляж – терять дни было невозможно, не принято.