КРОВЬ СО ЛЬДОМ (СИ)

Той последней, ещё не поверженной частью себя он понимает, что это необходимо прекратить. Любым доступным образом. Оборвать связующие нити, невзирая на жжение где-то под рёбрами, накатывающее с каждой такой мыслью. Переступить через себя и через неё, положить конец медленной пытке мечтами и фантазиями,

(«наверное, это называют чувствами»)

даже сквозь боль. Он знает, что сможет.

Или нет?

Боль всегда можно заглушить, не критично. Кому знать, как не ему?

Они не разговаривают около недели, быть может, чуть дольше. Баркер даже не смотрит в её сторону – так сильно хочет заставить её ощутить себя никем.

(у его состояния всегда было много граней)

Убил бы и сожрал, давясь плотью, только внутренний барьер его расшибает. Ненависть для него почти равна любви – сильное, сковывающее, разъедающее изнутри ощущение, причиняющее только дискомфорт и лишь периодами – удовольствие. Только ощущение, эмоциональный окрас которого ему не распознать. Сегодня он ненавидит её. Нужно отметить день в календаре.

В обоих случаях ему до чёртиков хочется её поглотить: когда ненавидит – разорвать клыками, отделяя плоть от крошащейся кости, когда нет – раскусить и прогрызть быстро и, может, безболезненно.

Ричард бросает дотлевшую сигарету в пепельницу, не собираясь покидать свою обитель.

Скарлетт ломает его хребет в щепки. Ему самому слышится звонкий хруст, когда она в очередной раз проворачивает в нём клинья своего влияния. Нет, чёрт возьми, это – не сладкая сказка про кукловодов, что искусно дёргают за тонкие нити, это – реальная жизнь, где за благие намерения ослушавшимся титанам орлы выклёвывают глаза и печень. Играй по правилам или не играй вообще, да?

Баркера ужасает: каждый её ядовитый дротик точно пробивает намеченную мишень.

Думал ли Рик о том, что люди вокруг – лишь многоликие лжецы, друзья – в том числе? В закоулках сознания, на его первом уровне, Баркер чувствует, что Скарлетт права.

Да-да-да, ебучий нытик, пожалей себя и пожалуйся себе же на то, что никому не нужен и никто тебя не любит, давай. Тогда точно сможешь расшибить голову об зеркало.

От этого дерьма убить себя хочется только больше.

(«как будто бы быть кому-то нужным – дело первостепенной важности»)

Перережь себе горло и повисни на собственном кишечнике. Это, пожалуй, единственная вещь, которой ты достоин.

Рик психует.

Ему бы прожечь страницы любимых книг тлеющим окурком или поджечь библиотеку так, чтоб осталось лишь жжёное дерево. Ему бы сжечь себя, но он не блядский феникс – из горсти пепла не восстанет. Вдох-выдох.

Уборка и правда помогает. Он, наверное, мог бы назвать это чем-то вроде своей личной панацеи.

За всё это время Рик успевает обдумать саму основу своего существования и то, до чего смешно оно обречено. В такие дни Баркер чувствует себя балластом.

Нет, правда – что он из себя представляет? Внутри – вакуум, обволакиваемый миксом из таблеток, сигарет, неустойчивых отношений и лёгкой склонности к мазохизму. Рик Баркер – воплощение той самой метафоры о дерьмовой конфете в блестящей обёртке.

Ха-ха, да ты ебаный мусор, Ричи!

Он набирает скорость в падении в дыру собственной памяти. И, как это бывает всегда, две его стороны борются за лидерство над опустошённым сознанием.

В нём, естественно, ничего хорошего нет. Как больной проказой, где вместо плоти мучительно медленно отмирают внутренности: изуродованная мораль, извращённые ценности, изувеченное осознание себя. Проблеск надежды только слепит, и он, естественно, ложный, потому как лучше не станет. Некроз, грехопадение, погребение заживо.

Слыша её голос, он стоит к ней спиной, уже всерьёз интересуясь, не ударит ли она его ножом. Смотреть на неё противно; сейчас Рик тоже не собирается удостаивать её взглядом.

— Я могу помочь?

Баркер вздёргивает бровь. Безразлично пожимает плечами:

— Помоги.

Фактически, чистота царила в большей части дома, остались только запертая комната на первом этаже и библиотека. Очевидно, что Гилл пытается к нему подступиться.

С тем же равнодушным видом Баркер продолжил перебирать бумаги непонятного назначения (откуда это вообще здесь взялось?), пока Скарлетт старалась сделать видимость хоть какой-то работы.

— Не хочу показаться пронырливой и всё тому подобное, – она начинает издалека, а у него внутри иссохшей ветвью надламывается плохое предчувствие, – но я нашла фотографии. Кое-какие.

В любом случае, рано или поздно это должно было произойти. Его взгляд замирает в точке невозврата.

— И какие же? – с горькой иронией в голосе, куда просачивается лживое тепло, интересуется тот.

— Целый альбом. Не думала, что кто-то до сих пор их печатает, – она изо всех сил старается прикинуться раскаявшейся. Получается неплохо.

— Оу.

Рик закусывает губу, ощущая, как пустота, обвивавшая само его основание подобно питону, туго стискивает диафрагму. Пальцы его, только что сминавшие исписанный, бесполезный листок, разжались.

— Так кто такая Хедвига Янссен-Баркер?

В тишине тяжёлой, удушливой, совсем как нависший над промышленным городом смог, ему слышится хруст. Кажись, его прогнившее червивое сердце дало свою последнюю трещину.