Кровавая работа

Доктор Фокс свернула листы бумаги с результатами анализа и взяла со стола свой блокнот с зажимами. Пробежав глазами ответы на вопросы, которые Терри знал уже наизусть, Бонни спросила:

— Никакого озноба?

— Нет, я чувствую себя нормально.

— И поноса нет?

— Нет.

Благодаря ее постоянным проверкам и перепроверкам анализов Маккалеб знал, что озноб и диарея были двойным признаком отторжения чужого органа. Поэтому он как минимум дважды в день измерял температуру, потом измерял давление и считал пульс.

— Все важнейшие показатели выглядят прилично. Ты не мог бы немного наклониться? — попросила его Бонни.

Положив блокнот на стол, она дохнула на стетоскоп, чтобы согреть его, а затем послушала сердце своего пациента в трех разных точках спины. Затем он лег на спину и она послушала его грудь. После этого, приложив два пальца к его шее, измерила ему пульс, поглядывая на наручные часы. При этом она так близко наклонилась над ним, что Маккалеб почувствовал апельсиновый запах духов, которые почему-то ассоциировались у него с пожилыми дамами. Бонни Фокс к их категории не принадлежала. Он украдкой поглядел на нее, пока она считала пульс.

— Бонни, вы никогда не задумывались, стоит ли нам проделывать все это? — спросил он.

— Не разговаривайте, — раздалось в ответ.

Наконец доктор прощупала пульс у него на запястье. Потом она сняла со стены тонометр, надела манжету ему на руку и измерила давление, сохраняя суровое молчание.

— Очень хорошо, — сказала доктор после процедуры.

— Я рад, — улыбнулся Маккалеб.

— Так что мы должны проделывать? — спросила она, отвечая вопросом на его вопрос.

Это был ее характерный прием — неожиданно возвращаться к какой-то теме. Фокс всегда слышала, что говорил ей Маккалеб. Бонни была маленькой женщиной, так что белый халат был ей почти по щиколотку, ибо был рассчитан на более высокий рост. Она была примерно того же возраста, что и Терри, с коротко стриженными рано поседевшими волосами. На кармане халата была вышита эмблема кардиохирургической ассоциации. Осматривая Терри, она всегда была поглощена своим делом и больше ничем. Бонни была не просто хирургом, но и трогательно заботливым человеком, которому вы полностью доверяли: сочетание, которое в последнее время Маккалеб редко встречал у врачей. А в последние годы он их повидал немало. В ответ на такое отношение Маккалеб и сам всячески старался показать, что ему можно доверять. Словом, он полагал, что врач именно таким и должен быть, хотя в глубине души однажды признался себе, что вверять свою жизнь в ее маленькие руки ему все-таки страшновато. Правда, все его сомнения исчезали всегда так же быстро, как и появлялись, и он испытывал жгучий стыд. В день операции последнее, что он помнил перед тем, как погрузиться в долгий наркотический сон, было улыбающееся лицо его врача. И в этот самый момент Терри понял, что его уже ничто не страшит. Когда он вернулся с того света — к новой жизни и с новым сердцем, — его приветствовало все то же улыбающееся лицо.

Маккалеб не мог не поражаться тому факту, что за восемь недель, что прошли со времени операции, в процессе его выздоровления не было ни единого сбоя. Это было отличным доказательством того, что доверял он своему доктору не напрасно. За три года с момента, когда он впервые заглянул в ее кабинет, отношения, связывавшие их, давно переросли из деловых в дружеские. Во всяком случае, Маккалеб был в этом убежден. Они тысячу раз вместе обедали, при этом дискутируя на какие угодно темы, от возможностей клонирования до исхода суда над О.-Дж. Симпсоном,[1] — и Маккалеб выиграл у Бонни сто долларов насчет первого приговора, прекрасно видя, что она свято верит вершителям правосудия и не желает признавать расовую подоплеку дела. Насчет второго приговора доктор с ним спорить не стала.

Но каких бы вопросов они ни касались, Маккалеб половину времени посвящал возражениям — просто потому, что ему нравилось с ней «бодаться». Вот и теперь Фокс поглядывала на него так, словно ждала очередного выпада.

— Я имею в виду — все это, — сказал он и сделал жест, словно обводя рукой весь госпиталь. — Забирать у человека одни органы и заменять их другими, чужими. Теперь, когда внутри меня зашито сердце, принадлежавшее другому человеку, я ощущаю себя кем-то вроде современного Франкенштейна.

— Терри, это просто часть тела, взятая у другого человека. Не стоит так драматизировать.

— Но сердце — это важная часть, разве нет? Знаете, когда я состоял на службе в ФБР, нам каждый год приходилось сдавать нормы по стрельбе. Ну, стрелять по мишеням. Так вот, ты точно сдавал, если попадал в сердце. Круг, обведенный вокруг сердца, был по оценке выше, чем тот, что обводили вокруг головы. То, что называется «попасть в десятку». Высшая оценка.

— Слушайте, Терри, если это продолжение темы «Мы посягаем на территорию Бога», то мне кажется, мы давно уже с этим покончили, — сказала Бонни, покачав головой и улыбнувшись ему. Но скоро улыбка исчезла с ее лица.

— Так в чем дело-то? — спросила она.

— Я не совсем уверен. Нечто вроде чувства вины, — проговорил Маккалеб.